Ольга Гладышева - Крест. Иван II Красный. Том 1
«Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твоё», — негромко запели на поляне. Иван перекрестился: Боже, научи всех прощать и любить!
После недолгой трапезы митрополит лёг почивать на ковре под развесистой сосной. И все остальные прикорнули кто где. Иван постоял у озера — оно было тёмное, потому что солнце перешло за гору и оттуда теперь пускало лучистое сияние на вершины деревьев. Потом он посидел на диком валуне, нагревшемся за день. Вода сделалась зелёною, как сами деревья. Нестреноженные лошади выгрызали зубами пожухлую низкорослую траву, затем долго, задумчиво пили из озера, мотая головами.
Даже Хрисогон, слуга митрополичий, лежал как мёртвый, разинув рот, только усы от дыхания раздувались.
Иван подкрался к владыке, сорвал травинку, стал ею водить по сомкнутым векам в густых ресницах. Феогност тут же открыл глаза, улыбнулся, осуждая себя:
— Вот я какой леженька!.. От множества снедей княжеских заснул. Мы с Фёдором уж и отвыкли этак-то, больше на орехи да на яблоки дикие налегали.
— А разве вкусно есть плохо? — завязывал беседу Иванчик, сам имевший большую слабость по этой части.
— Воину, оратаю, дитяти — впрок. Монаху же во вред. Ум грубым делается. А доброе воздержание очищает его. Не заботься, монах, о чреве и будешь иметь покой. Ты «Лествицу»-то читаешь, что я подарил?
— Я её в Москве забыл, — беззаботно признался Иван.
— Вот ведь ты какой! — ласково упрекнул Феогност. — Но хорошо, что не лицемерствуешь.
— Владыка, а почему здесь кукавица не кукует?
— Не живёт тут, наверное. Жарко ей.
— А в Греции живёт?
— Там ещё жарче.
— А в Египте?
— В Египте такая теплота, что писклята без курицы высиживаются.
Иван недоверчиво засмеялся.
Митрополит продолжительно замолчал. Вспомнились ему диковинные листья пальм и ровное свечение мраморных дворцовых колонн, чуть слышное журчание уличных арыков и чёрные тени деревьев, спасающие от ярости испепеляющего солнца. Да ещё внезапные налёты морского ветра, возвращающего на несколько мгновений жизнь иссохшему горлу и колотящемуся сердцу. Вспомнилась даже слепая рыбка в голубом бассейне. Она, наверное, уже умерла.
— Ты печален, владыка? — тоненьким голосом спросил Иван.
— Нет, почему же? — очнулся Феогност. — Задумался просто. С батюшкой твоим о делах за обедом много беседовали. А я, Ивушка, даже очень рад снова свидеться с вами со всеми. Мне недоставало чего-то в Царьграде на этот раз, и я думал — чего? Теперь знаю чего. Мне надо на Руси быть и никуда надолго не отлучаться. Ибо тогда тревожусь.
— Владыка! — Иван переполз по ковру поближе, сказал на ухо, обдав митрополита чистым детским дыханием: — А батюшка мой ведь никогда не умрёт, правда?
— Иванчик, мы все уходим ко Господу. Никто не исключён. Но, смотри, не пламенем ли пребывают скончавшиеся дерева, не люба ли нам их теплота и угревность? Ну, что отворотился и глазки прячешь?
— Люба, — сглотнул Иван слёзы.
— Ну вот, разумный мой, всё ты уже понимаешь. Только избегай качения, и Господь благословит тебя.
Кто-то осторожно кашлянул у воды. Митрополит с Иваном оглянулись: на валуне, сгорбившись, сидел Константин Михайлович с виноватым лицом и вспотевший.
— Ходил всё-таки? — укоряюще спросил Феогност.
— Ходил. — Константин Михайлович понурил голову.
— И что тебе нагадал отшельник этот с бобовиной?
— Смеёшься надо мной, святитель? — Тверской князь поднялся и пересел нерешительно на край ковра. — А ведь он, пожалуй, правду сказал.
— В чём же правда его?
— Ты, говорит, повторишь со своей роднёй всё то же, что с тобой творили обидчики твои и враги.
— Эка-а... Это и я тебе мог предсказать. Дело статочное, если совесть спит. Тут и бобовины не надо, чтобы предвидеть.
— Ещё сказал: среди татар умрёшь. — Константин Михайлович сглотнул и горько прошептал: — Неужели суждено путём отца пройти мне?..
— Он сказал: умрёшь... Но не сказал: убит будешь, — возразил Феогност. — И потом: не всякому шептанию верь.
— Приражён я окончательно, — твердил князь. — Аль не знаешь, что довелось мне в Орде испытать, когда я вот этакий, как Иваша, был, чуть поболе?
Феогност потупился:
— Батюшку-то на твоих глазах убивали?
— Его упредили заране, что кончать сейчас придут, он помолился да мне велел к ханше бежать, к Баялуни, она меня спрятала, как сочувствовала. Говорили, она сама из Царьграда и веры нашей раньше была. А батюшке колодки на шею — и поволокли. Две недели за собой по степи таскали, тело у него стало сплошь синим, садно синюшное. Я его уж только мёртвым увидал, ненадолго допустили поглядеть. А сердце вынуто. Хоронили же без меня. Юрий Данилович в плену меня держал, пока на Софье своей не женил. И всё прощать, владыка? — вскрикнул Константин Михайлович.
— Прощать! — твёрдо ответил митрополит. — Судить же Бог будет. Не тебе учинать это дело. Если сам хочешь быть судьёй и казнителем, значит, хочешь заместо Бога быть в таких делах.
— Да есть ли мера унижения моего?
— Христианское отречение от своеволия не есть унижение человека. Всеми, кто прошёл сие трудное послушание, замечено и отмечено, сколь оно душе полезно и укрепительно. А немногие затворники, уста разомкнувшие, признавались, что полное исполнение просьбы-завета: «Да будет воля Твоя!» — есть сладость неизречённая. Совершенное же предание себя воле Божией есть награда милостивая душе исстрадавшейся уже на земле. Тогда ад земной с его злобой и волнениями оставляем, получая чистоту и покой, с коими дитя под руку отцовскую припадает. Там ему и утешение, и защита, и ласка, там источник жизни новой, это прощение Его, и счастлив тот, кого Бог здесь наказывает.
— Утешник мой, — сказал, целуя руку митрополита, Константин Михайлович.
Иванчик был молчалив и задумчив до самого вечера И верхом не захотел въезжать в Солхат, спрятался в колымаге за спиной Феогноста. Значит, если бы не убил Дмитрий Тверской Юрия Даниловича, не бывать батюшке великим князем... Если бы батюшка после восстания в Твери не привёл туда татар, не бежал бы Александр Тверской в Литву, не ехал бы сейчас Константин в Орду за ярлыком на тверское княжение... Это было открытие мучительное. О родных погибших печалятся, а власть всё-таки хотят иметь? Друг другу не прощают, а хану прощают? И кланяются ему, несмотря ни на что. И сейчас готовы кланяться и гневный батюшка, и плачущий Константин. Что же это такое — власть? Хорошо, что у Иванчика её никогда не будет, он — второй сын. После батюшки станет править Сёмка, вот пускай и извивается перед татарами. А он, Иванчик, вырастет, женится на Шуше и будет жить-поживать... Иль лучше в разбойники подастся.
Глава вторая
1
Город был наряден и оживлён. Необыкновенная прозрачность воздуха придавала какую-то особую лёгкость его улицам, главные из которых венчались с одной стороны кудрявой громадой Агармыша, с другой — голубыми вершинами Джады-Кая и Карабуруна. Глубокие рвы и мощные крепостные стены окружали город — столицу крымских владений Орды. Здесь правил наместник Узбека, почтительно именуемый господином Солхата.
Московляне с утра пошли помолиться в православную церковь, а потом младшего княжича с дядькой пустили гулять по городу. Иванчик робел, но виду не подавал, шагал в своих лёгких сафьяновых сапожках споро, по сторонам глядел с любопытством, и скоро робость его? прошла, сделалось ему легко и весело.
Сколько же каменных домов! И бани тоже каменные, и церквей ненашенских много — дядька сказал, армянские это, а ещё татарские, мечетями называемые, с полумесяцем золотым наверху. Улицы мощены не так, как на Руси, не деревянными плашками, а каменными плитами. Прямо на улицы вынесены были столы, и за ними сидели люди в чудных шапках с плоскими доньями, причмокивая, пили из чаш дымящуюся чёрную жидкость, которая пахла незнакомо, но хорошо. Иван захотел тоже попробовать, но дядька вместо этого купил ему розовой сладкой водицы. Иван не стал спорить, чтобы не привлекать внимания. Кругом были одни мужи, чёрные видом и в странных одеждах, а жёнок совсем не видать.
— Где же их дети? — спросил Иван.
— В медресе сидят, Коран изучают. А ты даже «Лествицу райскую» не одолел, — упрекнул дядька. — А вот, гляди, при армянских церквах мастерские, там детей учат книги переписывать и буквицы киноварью с золотом рисовать.
