Алексей Десняк - Десну перешли батальоны
Крестьяне все теснее обступали Надводнюка.
— Правду говоришь, Дмитро!
— Пра-а-вильно!
— Вот сказал, так сказал!
— Вариводу под самый корень подрубил!
— Мы с большевиками пойдем!
— С беднотой, свой брат — не предаст!
Варивода втянул голову в плечи и, как побитая собака, выбрался из толпы. Его провожали гневными возгласами.
Не спеша расходились. Говорили и говорили без конца. Вести из России окрыляли, ободряли, укрепляли веру в свои силы. На лицах полещуков впервые в их жизни расцвела радость.
* * *С вокзала Павло и Марьянка возвращались вместе. За эти дни Павло стал для нее отцом, товарищем, которому она искренне верила. Теперь и у Марьянки было кому рассказать о том, что у нее на душе накипело; знала она — Павло поймет, поддержит. А Муси уже не было — она уехала в гимназию. Да разве Муся могла быть Марьянке товарищем? Муся — дочь офицера, у нее свои радости и свои печали. А у Марьянки своя жизнь. Время они проводили вместе — у Муси других подруг не было.
Марьянка ежеминутно вспоминала тот день, когда они вдвоем с Павлом возили помещичий лес. Делает что-нибудь Марьянка, и вдруг — перед ней Павло: «А ты знаешь, кто такие большевики?» — вспоминает его слова, вспоминает все, что он говорил ей, представляет себе его улыбку, сама улыбается. И тогда хочет она, чтобы Павло всегда был возле нее, чтобы рассказывал ей о войне, о жизни солдат в окопах. Марьянка слушала бы, затаив дыхание. Павло умеет рассказывать. И когда это он научился так рассказывать? Вот и сейчас она хочет, чтобы Павло говорил, а он идет молча, думает о чем-то. Марьянка знает, о чем спросить у него. Ее давно интересует, как будут люди жить, когда панов на земле не будет. Как тогда сложится жизнь?
Павло задумчиво смотрит на Марьянку, на голые, лежащие у дороги конопляники, на опушку соснового леса, задерживается долгим взглядом на приземистых хатках, стоящих у самой окраины. Он видит иную картину; как видит, так и рисует ее перед Марьянкой. На эти земли будут приходить счастливые и веселые люди. Они будут на работу идти с песнями и, возвращаясь с работы, будут нести веселую песню в село. Эти земли не будут принадлежать Соболевскому, а будут нашими. Зашумит пшеница на наших нивах, сердца будут до краев полны радостью. Тогда, Марьянка, слез не будет! Во время жатвы над нашими полями будет петь жаворонок, и зазвенит песня счастливых людей… А на луга выйдешь: от Лоши и до Десны — все наше. От Гнилицы и до Бутовки — все наше. В косовицу услышим перезвон кос и песню — без песни косарь не может. Теперь он поет грустную, а тогда будет петь веселую, и не один. Придет осень — в закромах будет хлеб золотой, в клунях — корм скоту. На лугах стога сена вырастут. И сбросят люди лапти, в сапоги смогут обуться. Молодежь будет ходить в кожаных ботинках, а о лаптях и не вспомнят. Полещук помолодеет, человеком станет. Хаты поставим новые, ведь лесов у нас вон сколько. И в хатах — окна большие, чтобы побольше было солнца. Вырастут здоровые дети, они будут счастливее нас. Мы для них построим школы, учителей выучим, а они будут наших детей учить. Все станут грамотными, так как обучение будет бесплатным. Помещичий сад мы превратим в общественный, чтоб каждый после работы мог в тени отдохнуть. Работа будет не мукой, а нашей радостью. Счастливым будет наш край и счастливыми будут люди.
Слушала Марьянка, и все сильнее стучало сердце. Ее охватывало еще никогда не испытанное волнение. Вот когда люди смогут жить, как в сказке, совершенно счастливыми. Увидать бы эту жизнь, людскую радость! Пожить бы вместе с ними! О-о, а разве они с Павлом не доживут? Они молоды, руки у них сильные, вся жизнь впереди. Вот о такой, верно, жизни мечтал ее отец, работавший в экономии… Он хотел, чтобы ей, Марьянке, лучше жилось. Да помешали ему злые люди, а Марьянка, может быть, и дождется.
— Нам, Марьянка, поперек дороги становятся те, кто не хочет, чтобы мы так жили. Помещик, буржуй и кулак-мироед зубами будут отстаивать прежнее, добиваться, чтобы только так было, как до сих пор. Они будут драться за старую жизнь, потому что им хорошо жилось, а мы — за новую, потому что нам тогда будет хорошо житься. И мы победим — нас много! У нас, у трудящихся — сила! Борьба начинается! Ты слышала, что говорил Прохор Варивода? Не все ты поняла, что он говорил, но помни, что од идет против тружеников, за Писарчука. Варивода не хочет, чтобы земля была нашей, он хочет, чтобы земля принадлежала помещикам и кулакам.
Марьянка задумалась. А если Павло всем расскажет, как вот ей рассказал о новой жизни, разве и тогда Варивода будет против новой власти? Может быть, тогда и Писарчук станет добрее, человеком станет?.. Павло от души смеялся над наивностью Марьянки.
— Странная ты! Чтобы жилось так всему народу, надо, чтобы Писарчук и Варивода землю свою отдали людям. А разве они отдадут? Жди!.. Да он с вилами будет стоять на меже, попробуй только подойти к ней! А мы подойдем всем обществом, отберем у него вилы и землю поделим! Писарчук с Вариводой это знают, вот почему они против трудящихся. И всегда будут против, хоть ты им сто дней подряд рассказывай о будущей жизни! Кто же тогда на них работать будет, кто к ним в батраки пойдет? Ты пойдешь, Марьянка, если у тебя своя земля будет?
— Нет, нет, — Марьянка испуганно покачала головой. Хватит с нее ада у панов, она этот хлеб ела.
— Так вот! Оттого-то они против большевиков и советской власти. Они знают, что тогда нам жизнь будет, а им — гибель. Поняла?
Поняла Марьянка, как не понять? Теперь и она раскусила Писарчука и Вариводу. Это они хотят снова превратить ее в батрачку. Это они не хотят, чтобы на своей земле жила Марьянка. Вот такие укоротили жизнь ее отцу, который, верно, говорил так, как Павло. Она поняла. И сжала кулаки…
Павло и Марьянка подошли к хате Межовых — убогая, и сени из лозы. К улице склонилась верба — ее еще посадил отец Марьянки… Хоть и трудно было без дров, но вербу не срубили, пусть растет — в память об отце… Павло и Марьянка постояли у перелаза.
— Приходи, Павлусь, к нам. И мама будет рада. Придешь?
В черных глазах Павло прочел, что Марьянка радуется встрече с ним. Девушка опустила голову и чуть-чуть покраснела. Павло взял ее за руку и нежно пожал.
— Приду!
* * *Надводнюка в комитете поджидал незнакомый человек. Как только в комнату вошли Дмитро, Григорий и Ананий, человек порывисто поднялся навстречу, спросил:
— Кто из вас Надводнюк?
— Я.
Они внимательно посмотрели друг на друга. Дмитро чуть дольше задержал взгляд на суровом лице и мозолистых руках прибывшего. Тот направился к дверям в соседнюю комнату, Дмитро — за ним.
— Я от Воробьева, — тихо сказал прибывший. — Вот записка от него, срочно… — и вытащил из солдатской шапки небольшой конверт. Надводнюк надорвал конверт, вынул из него листок бумаги, быстро пробежал его глазами и спросил:
— Больше ничего Воробьев не передавал?
— Одно добавил: сделать немедленно, сегодня же! — человек протянул руку. — Прощайте! Я — на Макошин…
Он быстро вышел из комнаты.
Через несколько минут Надводнюк созвал членов комитета.
— Есть дело. Сегодня надо у Писарчуков, Вариводы, Орищенко и Маргелы отобрать оружие. Это оружие останется у нас.
— Понадобится? — заинтересовался Бояр.
— Очень!
— И скоро?
— Возможно… Об этом не пишут. — Он еще раз взглянул на записку и разорвал ее на мельчайшие кусочки. — Очевидно, пахнет столкновением.
— А с кем будет столкновение? — пододвинулся Ананий.
— С кем?.. С петлюровцами. Не станем же мы ждать, пока Писарчук с Вариводой нанесут нам удар в спину.
Как-то сразу все замолчали, задумавшись над словами Дмитра. От Писарчука и Вариводы можно ожидать удара, в углу где-нибудь точат нож, ждут удобной минуты. Первым решительно поднялся Гордей Малышенко.
— Пойдем! Распредели, Дмитро, кому куда.
Надводнюк тоже поднялся.
— Я и Клесун — к Писарчуку, Бояр и Песковой — к Вариводе, Малышенко с Ананием — к Орищенко. Идем!
Члены комитета вышли из здания школы. На перекрестке они разошлись в разные стороны.
Решительно, без малейшего колебания открыл Дмитро высокую под навесиком калитку. Заворчал Бровко, потащив кольцо на цепи по натянутой от клуни до ворот проволоке. Надводнюк и Клесун ждали, пока кто-нибудь из хозяев не покажется во дворе. К перелазу из сада вышел Иван. Дмитро посмотрел на загнутую пирожком и лихо сдвинутую на одно ухо смушковую шапку, подмигнул Павлу и усмехнулся. Иван прищурился — насупил густые брови.
— Ну? — словно через силу выдавил он из себя.
Бровко свирепо рванулся на цепи.
— Пса убери, мешает!
Иван медленно отвел собаку в дальний угол двора, привязал ее и скосил зеленоватые глаза в сторону Надводнюка.
