Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
— Так и он нам известен — в походе против Стефана Батория был.
— Был. А как отца сослали, Годунов его тотчас первым боярином в Боярской думе назначил. Семьи-то колоть он великий мастер. Как одного казнит, так тут же другого милостями осыпет.
— Так, так, князь Федор Мстиславский. Он же и со шведами воевал.
— Дважды. В 1591 году Казы Гирея побил и под Москвой, и под Тулой. Толк в ратном деле знает, ничего не скажешь.
— Ясновельможный князь, могу твоего гостя спросить?
— Еще бы, князь Адам, сколько душа пожелает.
— А почему ты, достойный шляхтич, о боярине Годунове ничего не говоришь? Коли не ошибусь, лет пятнадцать он у власти, именем царским, стоял. Не мог свой отряд дворцовый не сколотить. Что же, молчит теперь? Ото всего отказался?
— Князь Константы, одно дело — царский любимец, другое — царь. По его-то происхождению где ему с другими претендентами равняться. Так полагаю. Боярская дума и говорить о нем не захочет.
— Твоя правда, великий княже, не хочет. Разговоры идут, не желал будто покойный государь Федор Иоаннович перед своей кончиной шурина своего видеть. Запретил ему в покои свои входить. Только все это — одни разговоры. Где было государю силы взять на своем настоять, ежели бы даже и решил от Годунова избавиться. Такого ему и не придумать было. Только вот у Годунова сторонники-то мелковаты. Ну, может, какие меньшие бояре. А так — стрельцы и одна чернь. Их-то купить можно, а бояр подлинных, родовитых, — нет, не купишь. Меж собой толк ведут. К Годунову на двор никто не заезжает. Мимо едут — отворачиваются. Да и Годунов к ним ни ногой: того гляди с крыльца сбросят да собаками затравят, на Москве-то чего не увидишь.
— Сколько ждал тебя, владыко! Вся душа измаялася! Таково-то тошно, таково-то муторно. Сам бы к тебе собрался…
— Ни-ни, и думать не моги, Борис Федорович. Незачем тебе из подворья выходить. Вон как Романовы людишек-то бунтуют.
— И все противу меня?
— По-всякому, Борис Федорович, по-всякому. И противу тебя тоже.
— А еще кого поминают? Лучше правду, владыко, скажи, ведь об охране думать надо. Не только моей. Без меня, владыко, и тебе куда как тяжко придется.
— Знаю, знаю, сын мой, все знаю. Боярыню твою поминают. По всей Москве.
— Ее-то за что?
— А как же — крест-то и ей целовали, вместе со всем твоим семейством и государыней-инокой. Так будто бы она тебя настропалила на престол взойти. Будто она царицей стать хочет.
— Господи, владыко! Нешто ты в ересь такую веришь? Чтобы моя Марья Григорьевна! Да она, если хочешь знать…
— Не хочу! Ничего боле знать не хочу. О кончине государя много толкуют — сомневаются. Так что и государыне-иноке тоже за монастырские стены лучше не выезжать, и уж не дай Господь сюда бы не приехать. Уж на что боярин Василий Иванович Шуйский смирен, и тот бояр усовещевал, чтоб без патриаршьего благословения ничего не предпринимать. Послушают ли, кто их ведает.
— Не послушают. Знаю. Да я из-за Романовых и в Боярскую Думу ездить перестал. Злобятся больно. Сам знаешь, как остатним разом Федор Никитич на меня кинулся, за грудки схватил, что порешил я государя. Сказать такое, когда я…
— Не трави себе душу, Борис Федорович. Лучше думай, что делать будем. До какой поры за закрытыми воротами отсиживаться станешь? Коли людишек перебаламутить, они хуже татар подворье разом возьмут да разграбят. Не дай Господь зла еще какого с семейством твоим наделают. У Романовых что крепостных, что дворовых — пруд пруди, а Федор Никитич горяч да вспыльчив, ох как вспыльчив.
— Выходит… выходит бежать нам отсюда со всем семейством надоть. Прямо теперь, аль чуть попозже — ночным временем. Всем семейством. Меньше соглядатаев будет. Шуму не поднимут.
— Бежать? Куда бежать, Борис Федорович? Из Москвы? А меня, грешного, что ж на растерзание этим псам лютым оставишь?
— Нет, владыко. Из Москвы бежать не стану. От престола не отойду. И ты, только ты мне в том помочь можешь. Думал уж я об этом. Думал не первый день. Есть у меня такое место — у сестры-государыни в ее обители. И Москва под боком — в случае чего доскачешь быстрехонько. И чернь романовская не решится обитель нарушать. Не прав я, владыко?
— А дальше что думаешь, Борис Федорович?
— А дальше — останешься ты здесь, владыко, на своем подворье и начнешь на нем людишек собирать, чтоб за боярина Бориса Годунова стеной встали — имя его выкликать принялись.
— Людишки-то тебе на что, Борис Федорович? Они тебе ни в Земском соборе, ни в Боярской думе не поддержка — так, морока уличная одна. Не им решать, не им избирательную грамоту подписывать.
— Не им, говоришь. А коли много их соберется? Коли пойдут они всем скопом на Думу? Коли пригрозят боярам дома их да дворы разнести, тогда как? Нет, ты от людишек, владыко, до поры, до времени не отмахивайся.
— Вот если в приходах…
— Видишь, видищь, владыко, сила-то у тебя какая! Коли все попы за прихожан возьмутся, может, мы с этого конца недругов наших и потесним? За отцом духовным кто только не пойдет…
— Да ведь и бояре рук не сложат…
— Ну, тут уж наперегонки придется, владыко, кто первый.
— Понимаю, все понимаю, Борис Федорович, да нрав-то у меня боязливый, нерешительный. Меня всяк запугать может, с толку сбить.
— А вот тут ты уж о жизни своей, владыко, подумай, как ее вести, как скончать собираешься — в славе ли и в почете, или в ссылке, а то и в темнице, в цепях да в сырости. И чем скорее за дело возьмешься, тем лучше. Пока Романовы-то не очнутся. Лишат они меня вместе с Думой правительского сана, тогда что? Чем я тебе помогу? Как от беды неминучей спасу? Полно, полно, владыко, благослови меня, да и отправляйся на свое подворье с Богом. Мне ведь еще, знаешь, сколько сделать потребуется, чтобы в Новодевичьем ещё темным временем оказаться.
С одним фонарем возок патриарший до ворот люди проводили. Больше нет огней на годуновском дворе. В тереме все оконца что ни день с сумерками войлоками заволакиваются: ни к чему людишкам на глаза попадаться. На боярынину половину Борис Федорович один пошел — от паробка отказался: дорогу знает. С женой на особенности говорить надо. Прислуги не всполошить бы раньше времени.
— Марья Григорьевна! Марьюшка! Это я. Ишь, как прижухла — в темноте не разглядишь. С делом я к тебе неотложным, боярыня моя. Быстрехонько одевайся, деток одень потеплее да в возок — едем мы немедля.
— Сейчас? На ночь глядя? Ох, Борис Федорович! Случилось что?
— По дороге потолкуем. Детям скажи, к государыне-иноке в гости собираемся. Вещей, рухляди особой не бери. Прислуга, что надо, позже довезет. Чай не дальний свет.
— А государыню-иноку упредил? Аль сама тебе приглашение прислала? Неужто гневаться перестала? Захворала, что ль?
— Не упредил. И упреждать не стану. Тебе одной, Марьюшка, поведать, как на духу, могу: боюсь, не примет.
— А коли приедем, куда деваться, так что ли?
— Так, Марьюшка, умница моя, так. Небезопасно здесь стало. Владыка только что заезжал…
— Слыхала. Недолго погостил.
— Какое гостевание! Сказал ему, что делать без меня надобно.
— Одного оставляешь, Борис Федорович? Не справится он ни с чем, где ему! От страху-то так во все беседы с мокрым лицом и стоит, обтираться не успевает. А тут — один!
— Уж это как Бог даст, Марьюшка. Кликни Пелагею, чтоб детей собирала. Да сама, сама-то что накинь. Морозно сегодня.
— К детям сама пойду. Негоже мамке все растолковывать. Федор Борисович мал-мал, а все с полуслова поймет. Ксеньюшку бы не испугать. За нее боязно.
Пошла моя умница… Поди каптану уже заложили. Кучерам сказал, чтобы ехали будто с пустой. Кто увидит, подумает царицына карета. Может, и верхового впереди не пускать. Пусть сзади робята скачут — кто догадается, что семейство боярское везут. Оконца не открывать — велел Елисею ремешки затянуть.
Вот только — как Арина. Не отказала бы. Приютила. Сама поймет — куда нам с детьми деваться, где убежища искать. Ни до какой деревни не доскачешь. А и доскачешь, с Москвой навеки проститься придется. Все насмарку пойдет. Нет, только не это! Ни от чего не отступлюся! На своем до конца стоять буду! Ненавидят? Пусть ненавидят! А кто царей любит? У кого сила, того любить и нужды нет. Была бы власть, тогда и обманывать себя любовью-то нечего. Нет ее слаще. Не идет в руки? Еще поднатужимся, еще мозгами пораскинем.
— Борис Федорович, деток я уж в каптану усадила. Разоспались оба, в толк не возьмут куда да зачем ехать надобно. Ксеньюшка и в каптане умащиваться стала поспать.
— Вот и славно. Идем, Марьюшка. Крестное знамение положим, да и в путь. Бог даст, обойдется. Бог дает, еще вернемся сюда-то…
— Надежа ты моя, Борис Федорович, ни во что в жизни, акромя тебя, не верила. Ни во что…
Семнадцатого февраля, на Федора Тирона, сороковины изошли. Владыка Иов слово сдержал — собрал народ на Патриаршьем подворье. Оно и раньше приходские попы не дремали. Все и вся толковали, нельзя государству Московскому далее без государя оставаться. Могут татары заявиться. Глядишь, Литва подойдет. Торопиться надо. А о ком ином толковать, как не о боярине Годунове. С детских лет при царском дворе. Все порядки-обычаи, как свои пять пальцев, знает. Делами всеми ведал. Что теперь-то греха таить, прост был разумом покойный государь — вместо него шурин царский всей державой управлял. Плохо ли было народу московскому в тишине да покое?
