Валерий Есенков - Казнь. Генрих VIII
— Прошу!
Только здесь опомнился, с той же поспешностью воротился назад, грузно опустился на высокое королевское место и принял суровый вид.
В зал вступил испанский посол. Он был уже стар. Седые волосы коротко стрижены. Жидкие усы и бородка едва проступали на бледном, иссохшем лице. Небольшая голова утопала в высоком плоёном воротнике, закрывавшем затылок и уши. Чёрный камзол украшали только орден и алмазные пуговицы. Пряжки на башмаках из чистого золота. Весь его вид говорил, что Испания богата и властна и никому не уступит ни в чём.
Генриху это было известно. Он отвечал послу гордым взором правителя, которому тоже всё нипочём.
Старик приблизился ровно настолько, насколько позволял этикет, отставил одну ногу назад, другую слегка преклонил, отвесил положенный вежливый, но короткий поклон, приветствовал английского короля и спросил о здоровье.
Генрих видел и знал, что беседа будет недоброй. Сухо ответил, ещё суше сказал о здоровье и в свою очередь спросил о здоровье испанского короля.
Здоровье испанского короля пребывало в полном порядке, хотя Генриху было известно, что Карл часто страдал недомоганиями непонятного, странного свойства — жестокое наследие Жанны Безумной. Старик выпрямился, закинул голову, несколько изогнулся в спине, придавая себе вид неприступности и величия, и резким голосом почти прокричал, что английские пираты разграбили испанский корабль, идущий в Антверпен, захватили испанских дворян и продали в рабство на острова.
Дело было обычное. Англия ничего не могла противопоставить Испании, кроме пиратства. Английские пираты крейсировали у входа в Ла-Манш и грабили испанские галеоны. Дело приносило громадные прибыли, от тридцати до сорока фунтов стерлингов на один вложенный фунт. Английские коммерсанты составляли компании и снаряжали пиратские корабли с патриотической целью оборвать наглых и гордых испанцев и нажиться за счёт испанских колоний в Мексике и Перу, откуда испанцы вывозили золото инков. Генрих тоже участвовал в этих компаниях, вкладывая средства через подставных, разумеется, лиц, но об этом вей равно было известно и англичанам, и всем иноземным послам. Старик тоже не мог об этом не знать. Генрих сделал вид, что удивлён:
— Этого не может быть.
Старик усмехнулся:
— Мы получили достоверные сведения. Наш корабль был взят командами двух кораблей. Так трусливо могут действовать только англичане.
Это было открытое оскорбление, но Генрих пропустил его мимо ушей:
— Позвольте узнать, какой они подняли флаг?
Старик брызнул слюной:
— Англичане нападают без флага!
Слава богу, умные люди, не то пришлось бы краснеть и беззастенчиво врать.
Генрих повёл рукой, изображая недоумение:
— Отчего же английский? Это могли быть французские корабли.
Старик это знал. Кроме англичан, испанские галеоны опустошали ещё и французы, а также голландцы. Их прибыли были так же огромны. Французские и голландские коммерсанты так же составляли компании и отправляли в море пиратов. Это было в порядке вещей. Разница была только в том, что в такого рода компаниях участвовал только английский король, и потому претензии ему предъявляли чаще других. Старик проворчал:
— Французы более благородны и менее жадны. Они торгуют неграми и не станут продавать в рабство дворян.
Генрих рассмеялся деланным смехом:
— Вы плохо знаете их. Французы бесстыдны. Но дело не в этом. Если бы вы назвали имена капитанов, тогда я начал бы расследование, а без имён...
— Они нам не известны!
— Тогда представьте хотя бы список дворян, которые, как вы утверждаете, проданы англичанами. Я попробую навести справки о них.
— Мы их уточняем.
— Очень жаль. Но я подожду.
Старик, покраснев, отвесил небрежный поклон, резко повернулся на тонких ногах и простучал каблуками. Дверь затворилась.
Монарх весело рассмеялся. Он был доволен. Прекрасное настроение утра воротилось к нему.
Дверь приоткрылась. В узкую щель всунулась голова Томаса Кромвеля.
Генрих кивнул и спросил, когда Кромвель приблизился и встал в ожидании на почтительном расстоянии:
— Что он?
Кромвель выпрямился и бойко ответил:
— Всё то же!
Генрих нахмурился:
— Не просит помилования?
Губы Кромвеля двинулись, но удержались от довольной улыбки:
— Он безнадёжен.
Король резко поднялся:
— Я не ошибся. Я давно знал, что это не тот человек, которому посты и блага дороже чести.
Кромвель молчал и напряжённо смотрел, как он тяжело шагает к дальней стене, опустив голову, заложив руки за спину, размышляя о чём-то своём. Генрих остановился. Кромвель тотчас спросил:
— Что теперь?
Генрих поднял руку, подвигал пальцами, потёр подбородок и глухо сказал:
— Ты останешься канцлером.
Кромвель согнулся в низком поклоне:
— Благодарю вас, милорд. Верой и правдой...
Государь остановил его властным движением:
— Это — оставь!
Кромвель застыл. Они помолчали. Наконец Кромвель сделал шаг и напомнил тоном просителя:
— Вы мне обещали аббатство, милорд...
Генрих круто повернулся и пристально посмотрел на него:
— Сказано — жди!
Кромвель пожевал губами, наморщил лоб и всё же спросил:
— Чего теперь ждать?
Монарх медленно, раздельно заговорил, наступая, протянув руку, точно намеревался толкнуть его в грудь:
— Уже присмотрел?
Кромвель попятился:
— А как же... Аббатство хорошее...
Генрих повысил голос:
— Прикажешь послать в твоё аббатство солдат?
Кромвель жалобно улыбнулся:
— Можно и так...
Король крикнул:
— Ну нет! Я не захватчик! Я не тиран! Монахи прячут богатства, полученные вымогательством и обманом. Кого ни спросишь, все говорят, что они бедны, как церковные крысы, а как вздёрнёшь на дыбу, открывают свои тайники. Так вот, изволь приготовить парламентский акт: отныне все бедные монастыри поступают в казну короля. Я думаю, парламент утвердит этот акт.
Кромвель рассмеялся, довольный, мелким смешком:
— Утвердит, утвердит! С большим удовольствием утвердит! Там страсть как не любят монахов! Бездельники, пьяницы — говорят! Да и многие тоже очень хотят потом что-нибудь получить. Земли, земли нужны позарез!
Глава шестая
ДРАМА ОТЦА
Обхватив острые колени руками, уткнувшись в них бородой, весь сжавшись в комок, не замечая промозглого холода, тянувшего от толстой, сочившейся влагой стены, ничего не видя перед собой, Томас Мор придирчиво, тревожно и властно проверял свою жизнь, готовый расстаться с ней и всё ещё не желая этого.
Принимая пост канцлера, с трезвостью философа понимал, что его могущество весьма ограничено, как и могущество каждого человека, какой бы властью того ни наделила судьба, и в этот час, когда он мысленно возвращался назад, та же трезвость подсказывала ему, что, несмотря ни на что, сделал достаточно много: Англия уберегалась от резни и развала. Его противодействие не остановило и не могло остановить самовластного короля, но, постоянно наталкиваясь на это противодействие, монарх был осторожен, поневоле избегая тех крайностей, которые обычно приводят народ к возмущению.
Вот что он сделал, и этого, может быть, уже нельзя изменить.
И всё же, принимая пост канцлера, в глубинах души, может быть, даже тайком от себя, как видел теперь, ему хотелось достичь куда большего, не один только мир сохранить, но посеять хоть семечко братской, истинно христианской любви. Мечта так и осталась мечтой. Его ли это вина? Мечта ли о братской, истинно христианской любви была невозможна на грешной земле, где царят жадность и корыстный расчёт? Противодействие ли самовластию короля расточило его силы и время, чтобы успеть ещё что-нибудь сделать и для братской, истинно христианской любви? Бывший канцлер чувствовал, что этого ему уже не понять.
И жалко становилось потерянных лет, и легче отчего-то становилось душе: словно бы страшился поглубже вникать в эту нераскрытую, горькую тайну.
Теперь всё это стало так далеко. Нынче Англии угрожала новая распря. Монастыри разорят. Станут земли делить. Пасти овец и коров. Как не подняться брату на брата?
Поневоле думалось о другом. И мыслитель размышлял о последствиях события как будто абсолютно невинного, каким был развод короля, до этого последнего часа не признанный им, причина всех этих бед; силился с наибольшей точностью вспомнить, когда именно началась эта роковая история, но это не удавалось, точно он искал в стоге сена иглу. Может быть, эта беда зародилась слишком давно, в те времена, когда ни он сам, ни король ещё не появились на свет? Может быть, много позднее, когда в качестве дипломата Мор был отправлен в Камбре? Может быть, года три или четыре назад, поздней осенью, когда его вызвали нарочным в Гринвич?
