Вольдемар Балязин - Правительницы России
«Племянники, — про себя проговорил Михаил Львович, будто сладкую ягоду на языке покатал. — Племянники — племя, племя моё».
И перевёл глаза на киот. Скорбно и жалостливо глядела на него Божья матерь.
«Так вот почему зовут эту икону «Утоли мои печали», — вдруг подумал Михаил Львович, и снова перевёл глаза на Василия. А тот сидел не шевелясь и ждал, должно быть, что скажет ему старший брат.
— Иди, Вася, спать, — проговорил Михаил Львович мягко. — Утро вечера мудренее. А ежели страшишься, то к делу моему не приставай.
Василий встал, шаркая подошвами обрезанных валенок, пошёл к двери.
Перед тем как выйти — обернулся. Хотел что-то сказать, но только вздохнул, вяло мазнул бессильно висевшей рукой и, ссутулившись ещё больше, молча вышел.
Война
Первым из Турова вышел конный отряд Шляйница. Сторонники Глинского только ещё собирали в ближайшей округе повстанческие ватажки, а Шляйниц уже подходил к Гродно. Сколь ни был он близок к Михаилу Львовичу, но никому не веривший князь приставил к нему своего тайного соглядатая Николку по прозвищу Волчонок.
Семь сотен отчаянных головорезов вёл саксонец в набег, и ни один из них не знал, куда они скачут и кого ищут. Шляйниц знал. Он вёл отряд в имение Заберезинского, и интересовал его сам хозяин Ян Юрьевич.
— Привези мне Заберезинского, Христофор, — сказал Глинский Шляйницу, отправляя его в путь. — Он нужен мне.
— Привезу, князь, — отрубил саксонец.
Весть о стремительном продвижении повстанцев опережала отряд. Расположенная к Заберезинскому шляхта исчезала их своих имений быстрее, чем при появлении Орды.
Отряд Шляйница мчался через пустые имения, не встречая никого, кроме лесорубов, углежогов да хуторян-пахарей.
А в Туров со всех концов Великого Литовского княжества и из многих порубежных государств мчались гонцы и послы: с письмами, грамотами, посулами помощи. Все враги Речи Посполитой с надеждой воззрились на Туров, где внезапно закипели такие страсти — не приведи Господь!
Среди прочих именитых гостей наборзе примчался и посол Сигизмунда Казимировича — королевский дворянин Ян Костевич, муж смелый, прямой, однако же не весьма далёкий умом.
Едва ли не с седла стал требовать свидания с Михаилом Львовичем, напирая на то, что он — посол самого короля.
Брат Михаила Львовича — Иван, из-за скуластости и узкоглазия прозванный Мамаем, втолковывал простодушному Яну, как если бы тот был не королевский посол, а недоросль из лесной деревни:
— Ты, Ян, пойми: Михаил Львович — божьей милостью урождённый князь и благородством не уступит твоему королю. И он ныне в своём панстве государь. И ты у него не один таков. Ждут его лицо, видать, многие послы: и от крымского царя, и от царя московского, и от многих иных властителей доброродные люди.
Ян Костевич кричал попросту:
— Ты, Мамай, брата своего с королём не равняй! И меня с иными послами не путай! Я от его милости Сигизмунда Казимировича с любовью и миром, а с чем иные люди сюда понаехали, того я не знаю!
Иван снова повторял пану Яну то же самое. Костевич твердил своё.
Ни о чём не договорившись, разобиженный вконец пан Костевич съехал со двора и стал ждать.
Михаил Львович, собрав самых ближних — братьев Василия да Ивана, князей Жижемских и Озерецких, зятя своего Якуба Ивашенцева, — говорил раздумчиво:
— Послов в Туров понаехало довольно. Однако же, господа, посол — не полк и не тумен: в поле с ним не выйдешь. А когда обещанные царём и ханом войска поспеют, того я не ведаю. И потому сейчас надобно нам ждать и с Сигизмундом сколь можно долго большой брани не затевать. Ежели король нас упредит и выйдет против нас со всеми силами, то мы войну проиграем, не начав. И потому, говорю вам снова, сейчас главное не озлоблять короля напрасно и не ввязываться в войну с ним, прежде чем соберём все наши силы воедино.
А с Яном Костевичем завтра с утра я начну переговаривать о мире и ждать своего часа.
— Верно говоришь, брат, верно, — первым откликнулся Василий, остальные загомонили, соглашаясь.
Вдруг в дверь покоя постучали. Михаил Львович, недоумевая, приподнял брови: строго велел никого к нему не впускать, и любому, кто бы он ни был, — ждать конца совета.
Подумав немного, никому не велел спросить, кто там — за дверью. Встал сам и грузно, неспешно, пошёл к двери. Чуть приоткрыв, глянул в соседний покой. У порога стоял Пиколка — грязный, потный, худой. Видно было, что скакал напролёт дни и ночи.
Наклонившись к уху Николки, Глинский спросил еле слышно:
— Чего стряслось?
Николка выдохнул хриплым шёпотом:
— Христофор Заберезинского убил.
Михаил Львович на мгновение припал головой к дверной притолоке, закрыл глаза. Выдохнул глухо:
— Иди, Николка, ступай, отдохни с дороги.
Закрыв дверь, Михаил Львович неспешно прошёл на своё место. Сел, сложив на краю стола большие сильные руки. Сказал тихо:
— За минуту меняется судьба человека и даже целого государства. Минуту назад выходил я отсюда мироносцем, вернулся непримиримым воителем. Надобно всем нам думать теперь о войне скорой и беспощадной.
— Что случилось?! О чём узнал, Михайла Львович?! Что сталося?! — наперебой заговорили собравшиеся.
Михаил Львович думал: «Сказать или нет?» Решил — скажу. Всё одно — самое большее завтра утром об этом будут знать все.
— Убили Заберезинского, — сказал Глинский твёрдо и громко. — Теперь скорой войны не миновать. Не простит мне этого король. Хотя, видит Бог, смерти Яна Юрьевича я не хотел.
И, встав, махнул рукой — идите, мол, потом призову.
И начал Михаил Львович — который уж раз в жизни — великий и неустанный ратный труд. Заканчивая дело, тут же брался за второе, продолжая третье и пятое, и десятое. Между делами ежечасно укреплял дух своих сообщников, показывая им, сколь много союзных государей шлют своих послов к нему в Туров.
Особенно же пышно принимал Глинский московского посла Никиту Семёновича Моклокова — Губу.
Никита Семёнович за пиршественным столом сидел по правую руку от хозяина. Брал яства с одного с Глинским блюда. Когда что-нибудь говорил, хозяин почтительно замолкал. Моклоков же, поднаторевший в посольствах умелец, басил, скромно опустив очи:
— То не мне, малому человечишке, честь, то пресветлому моему государю Василию Ивановичу честь. И за то тебе, князь Михаил Львович, государь мой воздаст сторицею. И если ты, и братие твоя, и все православные христиане из Литовской земли, под его высокую государеву руку пойти захотите, то он, государь Василий Иванович, милость вам окажет и вас, православных христиан, под его высокую руку принять повелит.
Глинский в ответ благодарил за честь, заверяя в верности прародительской православной апостольской вере, но о переходе под высокую государеву руку пока что ничего не говорил.
Может, знал, ратоборец, что рука у Василия Ивановича не только высока, но и тяжела.
Губа, заласканный и задаренный, уехал в Москву. Перед отъездом сказал Глинскому:
— В следующую пятницу велит государь великим воеводам Якову Захарьичу да Даниилу Васильевичу Щене идти к тебе, князь, на подмогу. И ты, зная то, делал бы своё дело честно и грозно. И супротив Сигизмунда-короля выступал бы со всем замышлением.
«Вот теперь-то и начнётся настоящая война», — подумал Михаил Львович. И от такой мысли у него на душе почему-то стало тревожно и нехорошо, будто не сам он к этому шёл и не этого же больше всего хотел.
10 марта 1508 года пятидесятитысячная русская армия вышла из Москвы и двинулась к Можайску. Медленно шагали пешие ратники, неспешно двигались конные, тяжко катились многовёрстные войсковые обозы.
За Вязьмой, почитай в ста с небольшим вёрстах от Москвы, находилась граница Литовская, а Смоленск, к коему они и шли, был дальней зарубежной крепостью.
Когда армия Якова Захарьича вышла из Можайска, с севера, от Великих Лук, двинулся к Полоцку с новгородскими полками старый и многоопытный воевода Даниил Щеня. И одновременно с юга из Северской земли пошёл на помощь Глинскому двоюродный брат Великого Московского князя Василий Иванович Шемячич.
12 марта легкоконный отряд князя Александра Фёдоровича Олёнки — Алебышева, обогнав ещё у самой Москвы улитой ползущую армию воеводы Якова Захарьича, на рысях влетел в Туров.
А литовского посла Альбрехта Мартыновича Гаштольда всё ещё не было.
Михаил Львович, обняв при встрече князя Олёнку, сказал шутливо:
— Вот и собрались мы, князь Александр Фёдорович, в самое что ни есть соборное воскресенье, собором всех православных земель латынскую сигизмундову власть порушить.
А оказавшийся при встрече протопоп Власий завершил:
