Милош Кратохвил - Европа кружилась в вальсе (первый роман)
В пять часов процедура заканчивается, и император садится за письменный стол, где уже приготовлены для него бумаги по тем вопросам, которые ждут августейшего решения, а также кожаные папки из министерств и Генерального штаба. Тут же аккуратная стопка документов, содержание которых можно обозначить словом «разное», и прошения лиц, до которых дошел черед получить сегодня аудиенцию.
Листок с распорядком дня, рассчитанным строго по минутам, распластан на наклонной полке аудиенц-пюпитра, на который император опирается, стоя принимая посетителей. Наряду со стереотипно повторяющимися пунктами этой канцелярской работы — аудиенции, совещания с министрами — здесь хотя и редко, но все же достаточно часто для того, чтобы снова вызвать у Франца Иосифа неудовольствие, содержится также информация относительно обязательных выездов или выходов в разного рода торжественных случаях, таких, например, как открытие выставок, встречи с зарубежными гостями, ввод в эксплуатацию какого-нибудь исключительно важного объекта и т. д., и т. д.
Но большая часть дня проходит под сенью всего лишь двух покоев — опочивальни и кабинета, будь то в венском замке или в Шенбрунне; нигде не докучает телефон и автомобилем тоже не пользуются.
После того как император в течение двух часов знакомился с бумагами, читал, подписывал, делал in margine{[29]} пометы касательно исправлений, дополнений в тех или иных местах текста, ему ровно в семь часов приносят завтрак — кофе с двумя булочками. Эти булочки Kaisersemmeln{[30]} ежедневно доставляет дворцовая карета с кучером в ливрее и лакеем от пекаря Романа Уля на Зингерштрассе; лавка находится в двадцати минутах езды, над нею сверкает сделанная золотом по черному полю надпись «К. u K. Hoflieferant»{[31]}.
В четверть первого императору сервируют dejeuner{[32]}, который состоит из супа, говяжьего мяса и бокала пива. Иногда вместо мяса бывают сосиски или небольшая порция гуляша.
После второго завтрака император до пяти часов трудится: читает, просматривает документы, подписывает, помечает ad notam{[33]}, что-то подчеркивает, вкладывает закладки.
Лишь diner{[34]} подается на специально накрытом столе, при этом к супу и говяжьему мясу или птице добавляются закуска и десерт. А также бокал вина, причем только из монастырского подвала венского Schottenstift{[35]}.
Затем опять за письменный стол, опять за бумаги.
И так до половины девятого.
В половине девятого император ложится спать.
Так проходит у императора подавляющее большинство дней в году.
Независимо от времени года.
Независимо от погоды в Европе.
Независимо ни от чего и ни от кого.
2. ВИЛЬГЕЛЬМ II
Не было никаких дурных предзнаменований, которые предвещали бы германскому послу в Лондоне князю Меттерниху, что 10 ноября 1908 года станет для него одним из самых черных дней. Уже переходя коридорами из квартиры в служебный кабинет, он уловил некую взбудораженность, отражавшуюся на лицах нескольких подчиненных, которые попались ему навстречу. Когда же он справился о причине у секретаря, открывшего перед ним дверь, тот лишь молча указал на письменный стол: просторный стол на этот раз был освобожден от всех бумаг и письменных принадлежностей, причем явно для того, чтобы стала более заметной и сразу же обратила на себя внимание первая полоса газеты «Дейли телеграф», многозначительно разложенной перед креслом посла.
Предчувствуя, что случилось что-то неладное, Меттерних сперва уселся в кресло, потом надел пенсне. Но то, что он начал читать, превзошло наихудшие его опасения…
«Вы, англичане, обезумели, как быки при виде красной тряпки! Какой бес в вас вселился, что вы возымели к нам, немцам, подозрение, не достойное великой нации! Что я еще должен сделать, чтобы рассеять эти подозрения?»
«…Что я еще должен… я…» Меттерниху незачем даже смотреть, чья подпись стоит под статьей. Об этом красноречиво свидетельствуют уже первые громовые фразы.
«Я всегда говорил, что являюсь другом англичан, и то, что меня так превратно понимают, считаю личным оскорблением!»
И откуда только берется в кайзеровской чернильнице столько восклицательных знаков?
«Вы держите себя так, что воистину затруднительно оставаться другом вашей страны. Вы только вспомните, как много я для вас сделал во время бурской войны! Во времена вашей «черной недели» я получил от моей высокочтимой бабушки письмо, из которого было видно, до какой степени печаль и заботы лишают ее покоя, подрывают здоровье. Я тотчас написал ей соболезнующее письмо, но я сделал еще и нечто большее! Я поручил своему адъютанту собрать как можно более точные сведения о численном составе и позициях вашей и бурской армий. На основании этих данных я разработал для вас оптимальный, с моей точки зрения, план дальнейших боевых действий, который я, сверх того, передал на рассмотрение в свой Генеральный штаб. Затем я отослал его в Англию, где он до сей поры ждет в Виндзорском дворце беспристрастного суда истории. И позвольте обратить ваше внимание на одно удивительное совпадение: мой план почти в точности совпадает с планом, на котором остановил свой выбор лорд Роберте и который он впоследствии успешно реализовал. И вот я спрашиваю — разве так поступает человек, который неискренен в своих симпатиях к Англии? А теперь я желаю услышать от Англии ответ по совести!»
Последнее восклицание Вильгельма II, а затем уже лишь аббревиатура имени и императорского титула.
Посол откинулся в кресле, тяжело дыша, точно после быстрого восхождения на гору. Это просто… Нет, он не нашел для этого подходящего слова.
Прошло некоторое время, прежде чем он осознал, что перед ним стоит его секретарь — воплощенное вопрошание. Но что ему сказать? Что вообще можно на это сказать?
— Теперь впору собирать монатки и убираться отсюда.
Увы, он здесь не для того, чтобы предаваться своим эмоциям.
Он снова потянулся к газете:
— Нет ли там чего-нибудь по этому поводу? Комментариев? Полемики?
Секретарь покачал головой:
— Ни слова.
— Разумеется. Они находят, что это само по себе настолько выразительно и сильно, что, любой комментарий только ослабит впечатление. Тем хуже.
Меттерних встал и принялся расхаживать по кабинету. Вскоре он был уже готов дать кое-какие указания, отрывочные и краткие:
— Во-первых, я немедленно уеду. Куда — не знаю. Уже ноябрь, но я что-нибудь придумаю. Минимум на два дня. Приватно. Скажем, кто-то пригласил меня на осеннюю охоту. Да, предположим. Важно, чтобы с этого момента я был недосягаем ни для каких демаршей, запросов, даже если меня станет разыскивать сам английский король. Далее, эту писанину, — он ткнул пальцем в газету, — передать телеграфом прямо в Берлин. Причем не шифруя, понятно? Отчего не доставить удовольствия широкой публике у нас на родине? Далее, запросить из Берлина подробнейшую информацию о том, какой путь проделало это литературное творение от кайзеровского письменного стола до лондонской редакции. И главное, спросить у канцлера Бюлова совета, как нам действовать дальше, — это, разумеется, уже шифровкой. Неплохо было бы также знать, сколько людей у нас за это время подало в отставку или получило отставку. Далее… далее… не знаю, что еще. Если вам придет в голову что-либо путное, вот вам моя санкция, только ради бога осторожно! А я тотчас ухожу, исчезаю, меня не существует, и, само собой, ушел я прежде, чем это попало на мой стол.
Как все это произошло? Очень просто. Виною всему была безупречная бюрократия с субординационной дисциплиной сверху донизу.
В один прекрасный день словоохотливый Вильгельм, по своему обыкновению, дал волю языку в интервью какой-то английской персоне. Увидев свои высказывания на бумаге, он остался доволен и скрепил их подписью. Но поскольку монархия давно уже стала «конституционной», подобное политическое выступление должно быть одобрено несколькими инстанциями, которым надлежит его парафировать в знак того, что с текстом они ознакомились и согласны с ним; в данном случае этими инстанциями являлись канцлер, два статс-секретаря, два посла и один тайный советник. Не имело особого значения то обстоятельство, что некоторые из этих должностных лиц еще не вернулись с осенней охоты и из поздних отпусков, существеннее было то, что автором текста являлся сам кайзер, и уже одно это, наряду с почтением, которое внушали слова его величества, вселяло уверенность, что канцлер был с текстом заранее ознакомлен; в результате документ перекочевал в министерство иностранных дел, где под ним появилась первая подпись, автор которой дерзнул прочесть лишь пометку «с ведома канцлера», а первая подпись вызвала самопроизвольную цепную реакцию последующих подписей, так что когда бумага и в самом деле предстала взору канцлера, она была уже снабжена таким количеством имен ответственных лиц, что Бюлов счел ее за нечто, давно уже его канцелярией рассмотренное, и потому, даже не заглянув в текст, присовокупил к уже имевшимся подписям свою. После этого уже ничто на свете не могло воспрепятствовать тому, чтобы интервью проследовало в редакцию английской газеты, для которой оно и было предназначено с самого начала.
