Михаил Иманов - Звезда Ирода Великого.Ирод Великий

— Сколько? — спросил он глухим голосом, подавляя подошедшие к горлу рыдания.

Один из приехавших ответил:

— Все.

Ирод невольно вздрогнул — под началом дяди оставалось около шести тысяч человек.

Антипатр приподнял голову, но вдруг, словно не справившись с ее тяжестью, снова уронил ее на тело брата и зарыдал. Ирод скосил глаза на Фазаеля — тот беззвучно плакал, тряся головой и выпятив нижнюю губу. Ироду тоже хотелось плакать, но глаза его остались сухи. Он вспомнил слова отца, сказанные в последний день у стен Иерусалима, и подумал: «Неужели и это всего лишь только начало?!»

В просторном кабинете своей резиденции в Дамаске у высокого окна стоял Помпей Магн. Он смотрел на фонтан во дворе, на высокую каменную стену, по обычаю сирийцев окружавшую всякое строение — от дворца до лачуги, — и чувствовал себя находящимся в осажденной крепости.

Разумеется, это была не крепость, а дворец, и конечно же никто бы никогда не посмел его осадить, но явившееся недавно чувство не только не проходило, но еще и усилилось. В Риме его ожидал триумф, а он ощущал себя таким несчастным.

— Император, — донесся до него осторожный голос секретаря, сидевшего за большим столом, заваленным свитками.

Помпей не ответил, и, переждав некоторое время, секретарь сказал опять:

— Император, прибыли посланные от иудейского царя и его брата первосвященника.

Помпей вздохнул — звание императора сенат присвоил ему еще после первого триумфа. Правда, солдаты обращались к нему так и до официального утверждения. «Император», — повторил он про себя и горько усмехнулся. Тогда ему еще не исполнилось и тридцати. Сейчас, в пятьдесят два года, это звучало так обыденно и привычно, так же привычно, как и то, что он покоритель Африки, Азии, Испании. Кажется, не осталось в мире ни одного, уголка, где бы не отпечатался след его калиги.: Он затмил своей воинской славой доблести Мария и Суллы[12], но он чувствовал себя одиноким и несчастным, и с этим ничего невозможно было поделать.

Чуть повернув голову в сторону секретаря, Помпей спросил:

— Ты говоришь — иудейский царь и его брат? Что они хотят?

— Не сам царь и его брат, первосвященник, но лишь посланные от них, — пояснил секретарь, — Каждый из них утверждает, что имеет право на царство. Первосвященник — старший брат царя, и потому…

Помпей пошевелил рукой, и секретарь прервался. Снова отвернувшись к окну, Помпей выговорил устало:

— Я не приму посланников. Передай, чтобы иудейский царь с братом явились ко мне сами. Иди.

— Слушаю, император, — сказал секретарь, поднялся из-за стола и, мягко ступая, вышел в дверь.

Все эти тяжбы местных царьков так надоели Помпею, что однажды он гневно заявил секретарю, что не примет больше никого из них — пусть улаживают свои дела сами. Когда секретарь удивленно уставился на него, Помпей улыбнулся, словно слова его были шуткой, и небрежно бросил:

— Забудь.

Что тут поделаешь, на завоеванных территориях должна существовать какая-то власть, и ему, Помпею, надо было решать, какая именно. Не слабая, не сильная, а такая, которая удобна и полезна для Рима. Слабый царек не мог удерживать народ в повиновении — смуты и мятежи в этом случае следовали одни за другими. Но и у сильного царя были свои недостатки, даже большие, чем у слабого. И главный из них — гордыня. Сильный был опасен тем, что не хотел подчиняться Риму так, как должно. А еще он пытался связаться с такими же, как он, гордыми соседними царьками. И такие союзы уже могли стать угрозой могуществу Рима в провинциях. «О боги! — воззвал про себя Помпей. — Каждый из этих ничтожных царьков может быть счастливее меня, покорителя мира, Помпея, прозванного Великим».

Вернулся секретарь. Так же тихо ступая, прошел на свое место за столом.

— Передал? — спросил Помпей.

— Да, император. Они уже отъехали.

Возвращение в Рим еще несколько дней назад так

радовало Помпея. Он ясно видел каждую деталь предстоявшего ему триумфа. Слышал приветственный гул народной толпы, видел почтительные лица сенаторов, вежливые улыбки Лукулла и Красса[13]. Каждый из них двоих мог стать настоящим правителем Рима. Их несметные богатства невозможно было исчислить, а их влияние почти равнялось богатству. Но им не хватало настоящей воинской славы. Она была у Помпея, и потому любовь народа тоже была у него.

«Любовь народа!» — со сладким замиранием сердца подумал Помпей. И вдруг сладость стала горчить, а замирание сердца обратилось в стесненность. Он запретил себе вспоминать о любви — и вот так нечаянно вспомнил.

Несколько дней назад он получил из Рима сразу два письма. А третье пришло накануне вечером. Два письма были от друга детства, третье — от близкого ему сенатора Юлия Метелла. Друг сообщал, что жена Помпея, Муция, изменяет ему. Юлий Метелл подтверждал сообщение друга. И тот и другой называли одно и то же имя. Это был некий юноша из сословия всадников[14]. Муция не только ходила к нему по ночам, но и принимала у себя дома, то есть в собственном доме Помпея. И это в присутствии слуг, и это под взглядами друзей и знакомых. Позор! Великий позор великого Помпея!

Конечно, Помпей отсутствовал более двух лет, а это нелегкое испытание для жены, для женщины. Но как она могла опозорить его, да еще так явно, так открыто!

Помпей покосился на секретаря. Последнее письмо, послание Юлия Метелла, тот принял за деловое и конечно же прочитал. Да, прочитал, потому что, подавая свиток Помпею, прятал глаза. Первым порывом Помпея после прочтения письма было изгнать секретаря. Он едва сумел удержать себя от этого опрометчивого шага. Так секретарь, может быть, и не проговорится, хотя бы из страха перед Помпеем, хотя бы из боязни потерять место. Но если изгнать его, то есть открыто признать свой позор, то уже через день чиновники станут шептаться, а еще через день известие дойдет до каждого солдата. Не было бы так отчаянно горько, если бы Помпей не любил жену. Но, на свое несчастье, он любил ее. Нежно и страстно одновременно, как любят только в зрелом возрасте умудренные опытом жизни и каждодневной близостью смерти мужчины. В свои пятьдесят два года Помпею казалось, что он любит так в последний раз. Никогда еще он столь остро не чувствовал своего возраста.

С двадцати четырех лет, когда стал главным и любимым полководцем Суллы и до сегодняшнего дня, он ощущал себя молодым. Вернее, никогда не задумывался о возрасте. Походы, сражения, слава. И опять — походы, сражения, и еще большая слава. При чем здесь возраст? Женщины всегда смотрели на него с любовью и вожделением, как смотрят на великого баловня великой судьбы, желая если не сгореть, то хотя бы согреться под лучами его неизменного счастья.

Муция стала избранницей. Не только его, Помпея, но и его судьбы. Счастье казалось незыблемым и вечным. И вот едва ли не в один миг — возраст, тоска, разочарование.

Он посмотрел на высокую глухую стену за окном и подумал, что измена жены похожа на эту стену — он натолкнулся на нее средь бела дня, ослепленный, как бьющим в глаза солнцем, собственной славой и счастьем. За что же боги так жестоко наказали его? Неужели он не искупил всей своей жизнью двух давних бесчестных поступков?!

Помпей вздохнул, он не любил вспоминать о них. Первый случился еще в ранней молодости. Жена его любимого вольноотпущенника Деметрия была женщиной неотразимой красоты. Помпей влюбился, стал жить с ней открыто, на глазах мужа. Деметрий был удачливым торговцем и расчетливым дельцом. Пользуясь влиянием Помпея, он нажил огромное состояние, почти в четыре тысячи талантов. Не всякий сенатор мог бы похвастаться таким богатством.

Связь Помпея с женой вольноотпущенника ни для кого не была тайной. Да и сам Помпей, как это легко происходит в молодости, с иронией и полуприкрытой гордостью рассказывал друзьям о прелестях и страстности своей любовницы. Деметрий все сносил терпеливо. Но что он мог сделать? Своим богатством и своим положением он был обязан Помпею.

А потом случилось то, чему следовало случиться: Помпей охладел к жене вольноотпущенника и однажды с презрительным смешком сообщил ей об этом. Лицо ее покрылось пугающей бледностью и застыло как маска. Помпей ждал стенаний или проклятий, но она не произнесла ни единого слова, повернулась и, низко склонив голову, ушла. А на следующий день кухонным ножом вскрыла себе вены и умерла.

Когда Деметрий сообщил Помпею о смерти жены, голос его при этом звучал как обычно, разве что был несколько глуховат. Помпей же едва не лишился чувств. А Деметрий, не испросив разрешения, так же, как его жена накануне, низко склонив голову, вышел.

Многие обвиняли Помпея в смерти любовницы, но вряд ли кто-нибудь мог представить, как терзался он сам. В течение нескольких лет едва ли не каждую ночь она снилась ему: пугающая бледность лица, похожего на маску. Тогда же он дал себе клятву, что это будет единственной и последней мерзостью, совершенной им в жизни. Он был уверен в этом, но судьба рассудила по-своему.