Вальтер Скотт - Карл Смелый
Они продолжали драться с равным счастьем, как вдруг строгий голос, раздавшийся громче стука оружия и шума водопада, повелительно закричал им: «Под страхом лишения жизни вашей, тотчас перестаньте!».
Сражающиеся опустили вниз свои мечи. Весьма возможно, что противники не очень-то были огорчены этой неожиданной помехой их битвы, которая без этого должна была бы окончиться убийством. Они оглянулись и увидели стоящего перед ними Бидермана с нахмуренными бровями и с гневным челом.
— Как! Друзья! — вскричал он. — Вы гости Арнольда Бидермана и бесчестите его дом насильственными поступками, более приличными диким волкам, нежели существам, которых Бог сотворил по образу и подобию своему, даровав им бессмертную душу, которую они должны спасать покаянием!
— Артур, — сказал старый Филипсон, явившийся в одно время со своим хозяином, — что это за сумасшествие? Разве обязанности, которые тебе предназначено выполнить, ты считаешь такими пустыми и маловажными, что находишь время ссориться и драться со всяким праздным, деревенским забиякой, который тебе попадется!
Молодые люди, бой которых прекратился при появлении этих неожиданных зрителей, стояли, посматривая один на другого и опершись на свои мечи.
— Рудольф Донергугель, — сказал Бидерман, — отдай свой меч мне, владельцу этой земли, главе этого семейства и начальнику этого кантона.
— А что еще более того, — отвечал Рудольф с покорностью Арнольду Бидерману, — по приказанию которого всякий обитатель этих гор обнажает меч свой или вкладывает его в ножны.
Он подал свой двоеручный меч ландману.
— Клянусь честью, — сказал Бидерман, — это тот самый меч, которым отец твой Стефан с такой славой сражался при Земнахе, подле знаменитого Винкельрида. Стыдно, что ты обнажил его против бесприютного чужестранца. А ты, молодой человек!.. — продолжал швейцарец, обращаясь к Артуру, но в это самое время он был прерван отцом его:
— Сын мой, вручи меч твой нашему хозяину.
— Этого не нужно, батюшка, — отвечал молодой англичанин, — так как с моей стороны я считаю нашу ссору оконченной. Этот отважный юноша пригласил меня сюда с тем, как мне кажется, чтобы испытать мою храбрость; отдаю полную справедливость его мужеству и искусству владеть оружием; и как я надеюсь, что он также не может ничего сказать предосудительного обо мне, то думаю, что мы слишком долго дрались для причины, подавшей повод к нашему поединку.
— Слишком долго для меня, — откровенно признался Рудольф. — Зеленый рукав моего платья, который я ношу этого цвета в знак приверженности моей к лесным кантонам, так поалел, как будто бы он был в работе у лучшего гентского красильщика. Но я от чистого сердца прощаю храброму чужестранцу то, что он испортил мое платье и дал своему учителю урок, который тот не скоро забудет. Если бы все англичане были подобны вашему гостю, любезный дядюшка, то Бутишольцская гора, как я полагаю, едва ли была бы так высоко насыпана.
— Племянник Рудольф, — сказал Бидерман, лицо которого начало проясняться при этих словах его родственника, — я всегда считал тебя столько же великодушным, сколько ты ветрен и горяч; а ты, юный мой гость, можешь надеяться, что если швейцарец сказал, что ссора кончена, то она уж никогда не будет возобновлена. Мы не таковы, как обитатели восточных долин, которые лелеят мщение, как любимое свое чадо. Ударьте же по рукам, дети мои, и да будет забыта эта глупая распря.
— Вот моя рука, храбрый чужестранец, — сказал Донергугель, — ты дал мне урок в искусстве биться на мечах; и когда позавтракаем, то если ты хочешь, мы пойдем в лес, где я взамен поучу тебя охотиться. Когда нога твоя приобретет вполовину опытности против руки и когда глаз твой получит половину твердости твоего сердца, то никакой охотник с тобой не сравнится.
Артур со всей доверчивостью юноши охотно принял сделанное с такой искренностью предложение, и прежде еще чем дошли до дому, они начали рассуждать между собой о различных предметах, касающихся охоты, с таким дружелюбием, как будто никакая размолвка не расстраивала их согласия.
— Вот это так, — сказал Бидерман, — как должно быть. Я всегда готов извинять опрометчивую вспыльчивость наших молодых людей, если только они с мужеством и искренностью мирятся, проявляя сердечность, как подобает истинному швейцарцу.
— Однако ж эти молодцы наделали бы беды, — сказал Филипсон, — если бы вы, почтенный хозяин, не проведали об их поединке и не позвали меня с тем, чтобы воспрепятствовать их намерению. Могу ли я у вас спросить, каким образом вы это так кстати узнали?
— С помощью моей домашней волшебницы, которая, кажется, рождена для счастья всего моего семейства, — отвечал Бидерман, — я разумею под этим мою племянницу Анну, которая заметила, что эти храбрецы поменялись перчатками и подслушала слова «Гейерштейн» и «восхождение солнца». О, сударь, проницательность женского ума — великое дело! Пришлось бы долго ждать, пока кто-нибудь из моих тупоголовых сыновей возымел бы такую прозорливость.
— Мне кажется, я вижу нашу милую покровительницу, смотрящую на нас с этого возвышения, — сказал Филипсон, — только она как будто не желает, чтобы ее увидали.
— Да, — сказал Арнольд, — она хочет удостовериться в том, что не случилось никакого несчастья; теперь я ручаюсь, что эта дурочка стыдится, что приняла такое похвальное участие в деле этого рода.
— Мне бы очень хотелось, — сказал англичанин, — при вас изъявить мою признательность этой любезной девице, которой я так много обязан.
— Чем скорее, тем лучше, — отвечал Бидерман. И он произнес имя своей племянницы тем пронзительным голосом, о котором мы уже говорили.
Анна Гейерштейнская, как Филипсон уж прежде заметил, стояла на холме в некотором расстоянии, полагая себя вполне закрытой кустарниками. Она вздрогнула, услыхав зов своего дяди, но тотчас повиновалась ему, и избегая молодых людей, шедших к ней навстречу, она дошла до Бидермана и Филипсона по боковой тропинке, ведущей через лес.
— Почтенный друг и гость мой желает говорить с тобой, Анна, — сказал хозяин дома, поздоровавшись с ней. Лоб и щеки Анны покрылись ярким румянцем, когда Филипсон с приветливостью, которая, казалось, превышала его звание, сказал ей:
— Нам, купцам, случается иногда, моя юная и прелестная хозяюшка, по несчастью быть не в состоянии тотчас уплачивать свои долги, но мы совершенно основательно считаем самым низким человеком того, кто не признает их. И потому прими благодарность отца, сын которого, благодаря твоей неустрашимости, только вчера спасся от погибели, а сегодня твоим благоразумием избавлен от большой опасности. И не огорчай меня отказом носить эти серьги, — прибавил он, вынимая небольшую коробочку, которую он между тем открыл, — правда, что они только жемчужные, но их считали вполне достойными украшать уши графини…
— И потому-то, — сказал старый Бидерман, — они неприличны молодой унтервальденской швейцарке, так как племянница моя есть не кто иная, пока она живет у меня в доме. Мне кажется, добрый господин Филипсон, вы не подумали хорошенько о том, чтобы сопоставить качество вашего подарка со званием той, кому вы его назначаете, а как купец вы бы должны помнить, что, делая такие подарки, вы уменьшаете ваши барыши.
— Извините меня, почтенный хозяин, — отвечал англичанин, — но скажу вам, что я, по крайней мере, при этом следовал чувству признательности за одолжение и выбрал из вещей, состоящих в полном моем распоряжении, ту, которую я считал наиприличнейшей для засвидетельствования моей признательности. Надеюсь, что хозяин, оказывавший мне до сих пор столько внимания, не запретит этой молодой девице принять от меня вещь, которая, по крайней мере, прилична званию, для которого она родилась; и вы несправедливы ко мне, предположив, что я причиню себе ущерб или оскорблю вас, предлагая подарок, превышающий своей ценой мои средства.
Бидерман взял коробочку в руки.
— Я всегда возражал, — сказал он, — против бесполезных драгоценностей, которые ежедневно все более и более отдаляют нас от простоты наших предков. Однако, — прибавил он с веселой улыбкой, поднося одну из серег к щеке своей племянницы, — это украшение чрезвычайно к ней идет, и говорят, что молодые девицы гораздо больше имеют удовольствия носить эти игрушки, чем мы, седые старики, можем себе это вообразить. Поэтому, милая Анна, так как ты уже заслуживала доверие в делах гораздо более важных, то я предоставляю твоему благоразумию принять драгоценный подарок нашего доброго гостя и решить, носить его или нет.
— Если такова воля ваша, милый дядя, — сказала, покраснев, молодая девушка, — то я не хочу огорчить нашего достойного гостя, отказываясь принять то, что он так настоятельно желает подарить мне; но с позволения его и вашего, милый дядюшка, я поднесу эти богатые серьги в дар Эйнзидленской Богородице как залог общей нашей признательности за милостивое покровительство, которым она осенила нас при ужасах вчерашней бури и при опасениях, причиненных нам сегодняшней ссорой.
