Роже дю Гар - Семья Тибо (Том 2)
С минуту оба молчали, Жак неподвижно стоял у окна, всматриваясь куда-то в даль, потом снова повернулся к брату:
- Кто-нибудь знает, что ты здесь?
- Никто не знает.
На сей раз Жак не отставал:
- А Отец?
- Да нет же.
- А Жиз?
- Нет, никто не знает. - Антуан запнулся, но, желая окончательно успокоить брата, добавил: - После того, что произошло, лучше, чтобы Жиз пока вообще ничего не знала, тем более что она сейчас в Лондоне.
Жак не сводил взгляда со старшего брата: в глазах его вспыхнул вопрос, но тут же угас.
Снова воцарилось молчание.
Антуан боялся этого молчания, но чем сильнее хотелось ему прервать его, тем труднее было найти подходящий предлог. Разумеется, десятки вопросов готовы были сорваться с его губ, но задавать их он все же опасался. Искал какую-нибудь безобидную тему, попроще, ему хотелось сказать что-то такое, что приблизило бы их друг к другу, но ничего не приходило на ум.
Положение становилось воистину критическим, как вдруг Жак быстро открыл окно, а сам отступил в глубь комнаты. Великолепный сиамский кот с густой серой шерстью и с угольно-черной мордочкой мягко спрыгнул на паркет.
- Гость? - спросил Антуан, обрадовавшись, что наконец-то можно переменить тему разговора.
Жак улыбнулся:
- Друг. - И добавил: - Причем самый ценный вид друга, так оказать, друг приходящий.
- А откуда он?
- Никто не мог мне ничего сказать, я всех расспрашивал. Очевидно, откуда-то издалека: в нашем квартале его не знают.
Великолепный котище важно обошел комнату, урча, как волчок.
- А твой друг здорово вымок, - заметил Антуан, чувствуя, что молчание, подобно коту, кружит вокруг них.
- Именно в дождливую погоду он обычно и наносит мне визит, - подхватил Жак. - Иногда совсем поздно, в полночь. Поцарапается в окно, войдет, усядется перед печкой, вылижет всю шерстку, а когда обсохнет, требует, чтобы я его выпустил. Ни разу не дал себя погладить и ни разу не удостоил взять, чтобы я ему ни предлагал.
Окончив осмотр комнаты, кот направился к полуоткрытому окну.
- Смотри-ка, - почти весело проговорил Жак, - он никак не ожидал встретить здесь тебя; видишь, собирается удирать. - И в самом деле, кот прыгнул на край цинковой крыши и ушел, даже не обернувшись.
- Да, он дал мне довольно жестоко понять, что я здесь непрошеный гость, - полушутливо заметил Антуан.
Жак как раз закрывал окно и воспользовался этим, чтобы не ответить на слова брата. Но когда он обернулся, Антуан заметил, что лицо его покраснело. Жак стал неслышно ходить из угла в угол.
И опять нависло грозное молчание.
Тут Антуан, не найдя иной темы, в надежде, очевидно, воздействовать на чувства брата, а еще и потому, что был просто одержим мыслью о больном, снова заговорил об отце; особенно он упирал на то, что после операции характер отца стал совсем другим, и даже рискнул заметить:
- Возможно, ты сам иначе судил бы о нем, если бы в течение этих трех лет наблюдал, как он стареет у тебя на глазах, я наблюдаю...
- Возможно, - уклончиво бросил Жак.
Но Антуан был не из тех, кто легко сдается.
- Впрочем, - продолжал он, - я вот о чем думал: знали ли мы его по-настоящему, знали ли, в сущности, какой он был?.. - И, уцепившись за эту тему, он решил рассказать брату о пустяковом факте, о котором и сам узнал лишь недавно: - Помнишь, - проговорил он, - Фобуа, парикмахера, что напротив нашего дома, рядом с краснодеревцем, почти на углу улицы Пре-о-Клер...
Жак, шагавший взад и вперед по комнате с опущенной головой, резко остановился. Фобуа... улица Пре-о-Клер... Назвать ее значило высветить в намеренно созданном им мраке уединения целый мир, который, как ему казалось, уже забыт начисто. Он воочию увидел каждую мелочь, каждую плитку тротуара, каждую вывеску, старика краснодеревца, его пальцы цвета ореховой скорлупы, мертвенно-бледного антиквара и его дочку, потом "дом", куда, как в раму, было заключено все его прошлое, "дом", полуоткрытые ворота, каморку консьержа, их квартирку на нижнем этаже и Лизбет, а за всем этим свое детство, то, от которого он добровольно отрекся... Лизбет, первый его опыт... В Вене случай свел его с другой Лизбет, муж ее покончил с собой из ревности. Вдруг он подумал, что следовало бы сообщить о своем отъезде Софии, дочери старика Каммерцинна...
А старший брат продолжал говорить.
Итак, в один прекрасный день, когда он очень торопился, он зашел в парикмахерскую к Фобуа, хотя Они с Жаком упорно отказывались пользоваться его услугами, так как вышеупомянутый брадобрей каждую субботу подстригал бородку отца. Старик, оказывается, знал в лицо Антуана и сразу же заговорил о г-не Тибо. И, праздно сидя с полотенцем, накинутым на плечи, Антуан, к немалому своему удивлению, должен был признать, что болтливый парикмахер нарисовал ему образ отца, совсем для него неожиданный.
- Оказывается, - уточнил он, - Отец без конца говорил о нас с этим самым Фобуа. Особенно о тебе... До сих пор Фобуа помнит тот день, когда "малыш" господина Тибо, то есть ты, выдержал экзамен на бакалавра, и Отец, проходя мимо, приоткрыл дверь парикмахерской нарочно, чтобы сообщить: "Господин Фобуа, малыш прошел". И Фобуа сказал мне: "Знаете, ваш добрый папочка так гордился, что любо было смотреть!" Деталь, правда, весьма неожиданная?.. Но уже совсем сбило меня с толку то... что происходило последние три года...
Жак слегка нахмурился, и Антуану подумалось, уж не совершит ли он промаха и стоит ли продолжать.
Но его уже понесло:
- Так вот. Я имею в виду твой отъезд. Из слов Фобуа я понял, что Отец ни разу ни словом не обмолвился... о том, что произошло на самом деле, а сочинил целый роман, чтобы успокоить умы в нашем квартале. К примеру, Фобуа сказал мне вот что: "Путешествие - это же самое что ни на есть полезное! Раз ваш папочка может позволить себе оплачивать учение сынка за границей, правильно он сделал, что отправил его туда. Во-первых, сейчас везде есть почтовые отделения, значит, отовсюду можно посылать письма; кстати, он мне сообщил, что каждую неделю малыш ему пишет..."
Антуан старался не глядеть на Жака и, желая уйти от этой слишком конкретной темы, добавил:
- Отец и обо мне рассказывал: "Мой старший рано или поздно станет профессором Медицинского факультета". И о Мадемуазель рассказывал, и о слугах. Фобуа всех нас, оказывается, отлично знает. И о Жиз тоже. Кстати, тоже весьма любопытная подробность: оказывается, Отец очень часто говорил о Жиз. (У Фобуа была дочка, ровесница Жиз, насколько я понял из его слов, она умерла. Он говорил Отцу: "Моя делает то-то и то-то". А Отец отвечал: "А моя - то-то и то-то". Ну, что скажешь? Фобуа напомнил мне множество наших ребяческих шалостей, передавал наши детские словечки, - все это он узнал от Отца, сам-то я о них забыл. Кто бы мог подумать, что в те времена Отец замечал все наши ребяческие проказы? Так вот, Фобуа сказал мне буквально следующее: "Очень ваш папочка жалел, что у него не было дочки". Зато часто говаривал: "Теперь, господин Фобуа, когда у нас живет эта малютка, у меня словно бы родная дочка появилась", Цитирую дословно. Поверь, я сам ужасно удивился. Такая чувствительность, пусть, в сущности, угрюмая, возможно, даже робкая, вымученная, и никто об этом даже не подозревал!
Не подняв головы, не промолвив ни слова, Жак продолжал шагать из угла в угол. Хотя, казалось, он не глядит в сторону Антуана, он замечал каждое его движение. Взволнован он не был, скорее был до глубины души потрясен самыми бурными и противоречивыми ощущениями. А главное, - именно главное, - ему было мучительно чувствовать, что прошлое силком ли, добровольно ли, врывается в его жизнь.
Молчание Жака обескуражило Антуана, невозможно завязать хотя бы пустяковый разговор. Он тоже следил за Жаком краем глаза, стараясь уловить хоть какое-то отражение мысли на этом лице, выражавшем лишь угрюмую решимость равнодушия. И все-таки Антуан не мог сердиться на брата. Он с любовью вглядывался в пусть застывшее, безразличное, пусть отворачивающееся лицо, но ведь это лицо найденного Жака. Никогда в жизни ни одно человеческое лицо не было ему так дорого. И снова волна нежности притекла к его сердцу, хотя он не посмел выдать себя ни словом, ни жестом.
Тем временем между братьями, как по уговору, вновь воцарилось молчание - победительное, гнетущее. Слышно было лишь журчание капель в водосточной трубе, негромкое жужжание огня да порою скрип под ногой Жака квадратиков паркета.
Вдруг Жак подошел к печке, открыл дверцу, низко нагнувшись, бросил в огонь два полешка и, не меняя позы, с колен обернулся к следившему за ним взглядом брату и надменно пробормотал:
- Ты судишь меня слишком сурово. Мне это все равно. Но я этого не заслуживаю.
- Конечно, нет, - поспешил подтвердить Антуан.
- Я имею право быть счастливым так, как я понимаю счастье, - продолжал Жак. Он в запальчивости поднялся с колен, помолчал, потом процедил сквозь стиснутые зубы: - Здесь я был полностью счастлив.
