Григорий Мирошниченко - Азов
А раззадоренные, подвыпившие казаки продолжали в полный голос:
А турецкий царь Султан Султанович стал спрашивать:«Ох ты, гой еси, донской казак!А и как ты к намВ Азов-город попал?»Рассказал ему донской казак:«А и послан я из каменной МосквыК тебе, царю, в Азов-город.А и послан был я скорым посломИ гостинцы дорогие к тебе вез;А на заставах твоихМеня всего ограбили,А мурзы твоя – улановьяМоих товарищей рассадили,Добрых молодцов,По разным темным темницам…»
Служки Марфины двери приоткрыли, слушают и головами качают…
Отлучился донской казак от Азова-города,Загулял донской казак по Волге-матушке,Не явился казак в каменну Москву…
Марфа встала, клюку взяла в руку. Лицо ее сразу стало сердитым. И сказала Марфа резким старческим голосом:
– А тут, казаки, и нескладно! Тут песня врет.
Кованная медью дверь Престольной палаты скрипнула, и оттуда медленно вышел царь Михаил и вслед за ним атаман Старой.
Опираясь на клюку, к царю подошла Марфа.
– Почто ж ты не весел, чадо мое Михайлушка? – глухо спросила Марфа.
– Не спрашивай меня! – ответил раздраженно царь, нахмурив брови.
– Не стану спрашивать, – покорно ответила Марфа и снова села на свое место.
Старой низко поклонился царю:
– Повели ж, государь, дать нам немедля свое милостивое царское жалованье, свинец да зелье, и мы, холопы твои верные, положим к твоим ногам ту самую сильную крепость Азов… И тогда Азовское море все будет наше! И Черное море, что царство Сибирское, станет нашим. Повели ж поскорее брать крепость Азов.
Марфа вспыхнула:
– С умом ли сказано?
Царь ответил атаману усталым голосом:
– Азов-крепость будет поруха делу. То нам сейчас не к выгоде. Я требую и повелеваю вам выбить из головы эту дурную затею. Требую отказа от походов и Азова! Войну с султаном накличете. А воевать нам ныне несподручно: окрепнуть прежде надобно…
– Царь Грозный взял Астрахань, – не унимался атаман, – и понаехали к нам купцы с Гишпании, с Венеции, с Хорезмы, Бухары; караваны повезли с Востока шелка да ткани, Астрахань слала им соль, рыбу да икру… Царь Грозный полон великий освободил в Казани. Хотел оп покончить с крымским ханством, да не успел. Сидит теперь в Крыму Джан-бек Гирей – и нет нам жизни… И от турок нет жизни.
Марфа поддержала царя:
– Нам ли сомневаться в том, атаман, что вы своей храбростью да лихой отвагой Азов возьмете? Но нам от того прибыли не будет. Не время. Еще поляки не угомонились… Свинец и порох вы получите. И награды получите. И царское жалованье пойдет вам впрок. А вы стойте на окраине нашей земли крепко-накрепко, но турка не задирайте. Слышите?
Атаман Старой упорствовал:
– Матушка царица, не мы турка задираем, а он нас. Беда земле русской идет с турецкой стороны, с Азова!
Но царь, отвернувшись, уже не хотел его слушать.
Тогда Алешка Старой и два казака его отбили царю поклоны, спросили у царской матушки дозволения выйти из царского терема, надели шапки и молча вышли.
Оставшись наедине с сыном, Марфа помолчала, потом спросила:
– Ну, почто ж ты молчишь? Почто так долго думаешь?
Царь нерешительно развел руками. И тогда Марфа, сверкнув глазами и злобно стукнув клюкой, сказала:
– Вижу – не договориться нам с ослушниками воли государской. Пусть тяжкая опала царская падет на казаков строптивых.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Не успел атаман Старой дойти с казаками до Белого города, как его догнал на рыжем разгоряченном коне царский стрелец. Стрелец остановился, не доезжая Горбатого моста, и крикнул:
– Эй, вы, казаки! Великий государь повелел вам быти седни ввечеру на Боярской думе! Там будете держать ответ перед боярами за непослушание войска Донского царю!
Стрелец махнул плетью и поскакал обратно к царскому терему.
Казаки стояли посреди улицы в тяжелом раздумье.
– Кнутами бить будут за мои грубости царю, – сказал Старой.
– А вот и не будут! – сказал Левка. – Давайте ноне, как стемнеет, на Дон уйдем.
Атаман Старой и сам уже подумывал о далеком Доне – о своем саманном курене, о Фатьме, о товарищах…
– Ай, лихо, казаки! – сказал атаман. – Сядем-ка на бревна, потолкуем.
Сели среди глухой Варваркиной улицы на свежих, пахучих бревнах. Стали судить да рядить, как им вечером толковать с думными боярами.
За Москвой-рекой все ниже и ниже садилось багряное солнце. Оно то пряталось за тучи, то выскальзывало из-за них. Черные густые облака сталкивались над Москвой, спешили куда-то на северо-запад. Пробивая острыми лучами черные тучи, солнце разливало мягкий свет по зеленым рощам. Могучие дубы гнулись и шумели от налетевшего свирепого ветра. Раскачиваясь из стороны в сторону, стонали старые березы. Посвистывая, ветер с треском обламывал почерневшие сучья.
Грозные зубья белой кремлевской стены торчали в небо.
Казаки сидели и думали думу свою. Что будет с ними дальше? С какими царскими вестями и указами вернутся они к себе на Дон? И долго ли они будут еще маяться на Москве? И что ныне будут говорить им большие думные бояре и царь Михайло?
– Ну, делать нечего, – встал Старой, – надо идти к боярам. Будь что будет!..
Они направились в Столовую палату. Туда сошлись, как тучи хмурые, бояре. Глядят на казаков, косятся строго, садятся молча – каждый на своем обычном месте. Шапок горлатных бояре не снимают. Посохи в руках. Большие бороды: белые, черные, как смола, рыжие и серые, как пепел. Чего-то ждут бояре. Царя, что ль? Тихо кашляют… Царское место пусто.
Казаки стоят посредине без шапок.
Из боковой двери вышел думный дьяк Иван Грамотин – статный, чернобородый. А заговорил дьяк тонким, бабьим голосом:
– Государь ныне хворает и на думу не пожалует. А повелел государь с шумом выговорить донскому атаману Алексею Старому с товарищи перед Боярской думой за его неправды всякие и за непослушанье царю всего войска Донского.
Бояре, переглянувшись, задвигались на скамьях, оживились. Зло глянули в сторону Старого… Дьяк Грамотин стал читать письмо. И по тому письму выходило, что в нынешнем году пошло войско Донское на Черное море. «…А из Крыма наши посланники Осип Прончищев да подьячий Рахманин Болдырев писали ко государю, что им в Крыме от царя крымского Джан-бек Гирея и от калги[13] были великие выговоры и чинилась многая неволя за то, что казаки донские ходят на море под турецкие города и нападают на крымские улусы, громят города, села, людей побивают… А еще казаки ходили в Синоп, Трапезонд не взяли, пожгли город малость, а после того к Азову-крепости приступали без повеленья… И ежели государь не уймет ныне казаков и атаманов и з Дону не сведет их, турецкий султан Амурат IV да царь крымский Джан-бек Гирей пойдут на нас войной…»
Бояре зашумели. Борис Салтыков – коротконогий, краснощекий, глаза горошинами поблескивают – первый встал, вышел вперед и, палкой по полу стукнув, глаза выкатил и закричал на всю избу:
– Разбойники! Непослушанием ссору чините нам с султаном. Корабли и галеры турские громите. Воры! Кнутами вас, казаков, надо бить до смерти! Султан турецкий да царь крымский писали к нам, беспрестанно жалуясь на вас…
Палка боярина Бориса Салтыкова так и плясала по полу.
– Аль вы, сатаны, – кричал вспотевший Салтыков, – запамятовали, какая вам неволя была при прежних государях? Аль позабыли вы, что при царе Борисе не вольно было вам не только к Москве приехать – к родимцам своим прийти, и купить и продать везде заказано. А сверх того, – потрясая палкой, кричал боярин, – во всех городах вас имали, воров, и в тюрьмы сажали, а иных многих казнили, вешали и в воду сажали! А мы к вам многое наше милосердие и жалование показали и прежних ваших грубостей не попамятовали…
Боярин Борис замолчал, отдышался и снова стал кричать на всю Столовую палату.
– Да вы ж, воры и разбойники, во прошлом годе взяли Старый Крым и людей посекли!.. А государь? К столу всегда призывает, а на приезде и на отпуске жалует всех вас не в меру жалованьем, камками, тафтами, сукнами добрыми. И челобитья ваши царь никогда не оставляет, а вы царю-государю эвон сколь печалей и забот доставляете… Бить вас батогами!
Умолк и сел на место, тяжело дыша.
Атаман стоял молча и расправлял зеленый кушак.
А думный дьяк Грамотин читал дальше:
– «…И по государеву указу, атаманы и казаки, которые приехали ныне к Москве, Алексей Старой с товарищи, поставлены в Белом городе на дворе, и велено быти у них приставу, а корму им давать не велено… А государь, как бывало при прежних государях, с турецким султаном и с крымским ханом учал быть в дружбе и в любви. Посланники меж их ходили на обе стороны…»
Тут поднялся, словно грозная туча, другой боярин, князь и воевода Нижнего Новгорода Борис Михайлович Лыков. Отяжелевший, заплывший салом, свирепый. Борода легла у него на груди черной лопатой. Горлатная шапка на боярской голове закачалась.
