Сергей Григорьев - Александр Суворов
По обычаю полагалось целиком прокутить последнее солдатское жалованье за треть года. Все оно, примерно три рубля на брата, шло в общий котел. Пирушка вышла по необходимости скромной. При погашенных свечах сварили жженку в большой чаше. На двух скрещенных шпагах истаяла в мертвенном пламени спирта глыба рафинада, роняя в жгучую влагу капли леденца. Пели песни о славе, доблести, счастье, любви. Клялись в вечной дружбе, обнимались и целовались и опять клялись в том, что вечно не забудут солдатской жизни, а кто «выскочит», будет «тянуть» отставших однополчан.
Шумной ватагой высыпали семеновцы из кабачка на площадь и предались озорным забавам.
Звон московский
К рассвету семеновцы приустали; выдумка истощилась. Буйная ватага редела, и на рассвете майской ночи на мосту, что вел из Замоскворечья к Василию Блаженному, оказались трое: Суворов и два князя Волконских — Николай[45] и Алексей, записанные в полк в один день с Суворовым; они, как сверстники, держались вместе всю ночь.
На крутом горбу моста остановились. Кремль перед ними сиял золотыми шапками соборов, а на высокой главе Ивана Великого уже блистало солнце.
Все трое устали, но озорная лихорадка еще трясла обоих Волконских. Алексей внезапно для брата и Суворова швырнул в реку солдатскую шляпу и стал расстегивать куртку…
— Что ты делаешь? — испуганно спросил Николай.
— Хочу все бросить в Лету — реку забвения…
— Зачем? — спросил Александр.
— Затем, что сегодня я уже не солдат!..
— Да, ты офицер! Как же ты явишься среди бела дня в таком безобразном виде?
— Постойте, друзья! — воскликнул Николай. — У меня другая мысль…
— Какая?
— Идем в Кремль и ударим в набат.
— Зачем? — опять спросил Суворов.
— Идем! — застегивая куртку, сказал Алексей. — Ударим в большой Успенский, соберем вече, а там увидим…
Суворов последовал за братьями, чтобы остановить их, если дело зайдет слишком далеко…
У входа на звонницу уже стояли кучкой звонари и входили один за другим в узенькую дверь, чтобы по крутой темной каменной лестнице, цепляясь за веревочный поручень, взойти на верхний ярус.
— Вы, служивые, чего взыскались? — спросил семеновцов старший звонарь.
— Хотим в большой колокол ударить, — ответил Алексей Волконский.
— В самый большой, — прибавил Суворов.
— Что ж, кстати и нам подмога: у меня трое загуляли. Милости прошу, вздымайтесь.
Лестница крутая, и ступени ее поистерлись. Ход узок до того, что двум встречным не разойтись. Под темным бронзовым шатром большого Успенского, считая и семеновцев, собралось двенадцать человек.
— Замерз, старик? — ласково хлопнув по боевому краю колокола ладонью, поздоровался с ним старший звонарь. — Ночью-то, видно, морозец был. Сейчас мы тебя, старик, согреем.
Суворов коснулся медного тела колокола рукой и ощутил острый холодок.
Подручные звонаря разобрали ременные поводки, привязанные к стопудовому, кованному из железа языку колокола, и стали на две стороны. И Суворов с Волконскими взялись каждый за свой поводок.
— Господи, благослови! — тоном команды сказал звонарь.
Натягивая и попеременно отпуская ремни по шестеро враз, звонари начали раскачивать язык колокола. Размахи все больше: вот-вот язык своим отполированным боком коснется пятна, высветленного на краю колокола за сотню лет миллионами ударов. Старший звонарь, лежа грудью на каменном парапете, смотрел вниз, на угол Успенского собора. Из храма выбежал соборный солдат и, дернув за веревку «кандии» — сигнального колокольца, подал знак. Звонарь взмахнул рукой, и в то же мгновенье язык своей тяжелой шишкой легонько коснулся боевого кольца. Грозный гул наполнил бронзовый шатер. И снова мерно закачался язык, не касаясь краев. Звонарь перешел к северной арке звонницы и не то слушал, не то смотрел туда, где на иззубренной кромке земли еще не угасли алые цвета майской зари. Москва еще молчала. Звонарь глубоким басом молвил:
— У Сергия ударили в «царя».
Зазвонный тряхнул головой, и снова грозный гул наполнил звонницу. Суворов понял: звонарь говорил о том, что Москве ответил Троицкий монастырь; Александр усомнился, можно ли такой низкий звук (самый низкий из возможных) услышать на расстоянии шестидесяти верст. Но, если звонарь и не слышал, он знал, что так оно и было.
Когда гроза второго удара утихла, звонарь сказал:
— Звенигород ударил! Повтори!..
Третий удар Москвы замкнул великий треугольник московской обороны: Иван, Сергий, Савва — главные сторожи[46] Москвы.
— В оба края! — скомандовал звонарь.
И мерный благовест в оба края (три секунды — удар) поплыл над Москвой. Тут же отозвались форты ближней внутренней обороны: Симонов, Андроний, Никола Угреши, Новодевичий.
Звонарь говорил не для своих подручных, им все это довольно известно, а для трех семеновских солдат, по всей видимости барчуков. Из них троих только один Суворов мог вполне понять и оценить то, что говорил звонарь.
Во время своего пребывания в Москве Елизавета Петровна совершила из Москвы пешее шествие на богомолье к Троице. Она и точно сделала эти шестьдесят верст на своих ногах, с длинным посохом паломника в руке. Сделав версты три с роздыхами, дебелая царица изнемогала; ее усаживали в карету и отвозили или на пройденный ночлег, или на ночлег предстоящий. А пункт, достигнутый благочестивейшей государыней, отмечался тем, что на нем становились биваком семеновские солдаты. На следующий день царицу привозили сюда в карете, и она со вчерашнего места продолжала шествие. Звон в Москве и у Троицы и на пути не прекращался. Сержант Суворов будил своих дремлющих у догорающих костров солдат по первому удару благовеста в Москве. По мере того как паломники уходили на север, по лесной дороге, звон большого Успенского слышался все слабее. Стоя биваком у переправы через реку Учу, на полдороге между Троицей и Москвой, Суворов первый раз услышал явственно через несколько секунд после первого удара в Кремле ответный удар Троицкого «царя». Тогда он вспомнил, как мальчиком однажды на охоте ранним летом он ночевал с отцом в избе лесника. Отец поднял его с постели до зари и повел из избы на высокий безлесный холм.
«Молчи и слушай», — сказал отец, возведя сына на самую макушку, откуда открывалось до края неба застывшее море взволнованной московской земли.
Стояла тишина. Быть может, оживленные рассветным ветром, и шумели у подножия холма сосны и ели, — сюда их шум не достигал.
«Слышишь?» — тихо спросил отец.
Даже если бы он спросил полным голосом, он не заглушил бы непонятного звука. Александру показалось, что это вздохнула сама московская земля, пробужденная пригревом ласкового солнца.
«Это ударили в ответ Кремлю у Троицы. Чу?!»
И снова как бы вздохнула земля.
«А это Звенигород».
Поместье Суворовых — в Дмитровском округе, меж Троицей и Звенигородом. Тут на полпути меж тремя вершинами треугольника Москва — Троица — Звенигород когда-то стояли конные караулы, чтобы вовремя дать воеводам знать о тревоге.
Благовест кончился. Большой Успенский от последнего удара долго гудел, переходя от басовых аккордов к почти неуловимым для уха звукам.
— Согрелся, старик? — ласково хлопнув по наружному краю колокола, спросил звонарь.
И колокол ответил ему чуть слышным гулом.
Суворов коснулся бронзы рукой: и в самом деле, колокол нагрелся.
— Вот чудеса: бей его кулаком со всей силы — молчит, ударь ласково ладонью — отвечает. Попробуй, если хочешь, сам, — говорил Суворову звонарь.
Суворов попробовал и убедился, что звонарь говорит правду.
— Спасибо, служивые, за помогу. Заработали на троих денежку. Ступайте к свечному ящику, скажите — я послал.
Спускаясь по темному ходу вниз, Суворов нечаянно коснулся стены рукой — камни стен саженной толщины еще трепетали.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Приближение войны
Суворов получил назначение в пехотный Ингерманландский полк.
В гвардейском Семеновском полку даже небогатые солдаты из дворянских недорослей имели при себе хлопцев из своих крепостных. Произведенный в офицеры, Суворов немедля отправил в деревню двух хлопцев, вывезенных им из деревни восемь лет назад. К молодому офицеру явился бывший в «великанах» у прусского короля Прохор Дубасов и неотступно просил взять его из Семеновского полка к себе, ссылаясь на то, что покойная боярыня Авдотья Федосеевна взяла с него перед смертью своею клятву: «Не покинь, Прошенька, моего Сашеньку — ведь он ребенок малый, береги его». Суворов согласился, и великан списался из гвардии в тот же полк.
Солдат в Ингерманландском полку одевали и кормили плохо. Обучение их велось в полку лишь для формы. Многие из них ухитрялись заниматься мастерством: чеботарили, вили веревки, плели рыбачьи сети, резали деревянные ложки.
