Михаил Казовский - Евпраксия

Евпраксия залилась краской:

— Я желаю говорить с Янкой! Живо доложи!

— Доложу сейчас же. Но захочет ли матушка говорить с тобою?..

Разумеется, Опраксин протест ни к чему не привел: настоятельница до разговора не снизошла и келейницу

не вернула. Ксюша начала голодовку. Силы оставляли ее, и она размышляла, грустно улыбаясь: «А не все ль равно, от чего преставиться — от отравы или от голода? Нет, в моем положении лучше от голода, но не покоренной и гордой. Быть отравленной, точно крыса в погребе, вовсе недостойно».

И действительно: смерть явилась как избавление...

Только не к беглянке императрице, а к другой высокопоставленной даме — к матери великого Киевского князя Святополка, урожденной польской принцессе Гертруде, дочери короля Польши, Казимира Пяста. От жары ей сделалось дурно, и она скоропостижно умерла от удара. А на похороны княгини, отдавая дань уважения двоюродному брату, прибыл из Переяславля сам Владимир Мономах. И решил проведать сестер в Андреевской обители. Заявился к игуменье с дорогими подарками, принял угощение и спросил, сидя за столом:

— Где же Катя с Опраксой, отчего их не позовут?

Янка сообщила сквозь зубы:

— Обе оне наказаны за грехи.

— Ах, оставь, какие у них могут быть грехи? Обе точно ангелы.

Настоятельница съязвила:

— Да, особенно Евпраксия — чистый херувим!

Брат сказал примирительно:

— Ну, пожалуйста, Яночка, не злобничай, ради моего приезда хотя бы. Разреши увидеть.

Та позволила скрепя сердце:

— Будь по-твоему. Об одном прошу: не жалей их сильно. Не мешай мне воспитывать в духе послушания.

Мономах похлопал ее по руке:

— Полно строить из себя буку. Что ты в самом деле? Помню, как была жизнерадостной девушкой, пела песенки и гадала на чаре, кто тебе будет суженый.

Янка поджала губы:

— Ты меня с кем-то путаешь. Сроду я такой не бывала.

— А забыла, как в тебя влюбился Ян Вышатич? И однажды вас застукали на сенях старого дворца, где вы целовались?

— Прекрати! — побелела преподобная. — И не смей никому рассказывать!

Он расхохотался:

— Хорошо, не буду. Но и ты не делай вид, что святая. Все мы грешны. Тем уже, что зачаты не от Духа Святого, а от семени нашего родителя — Всеволода Ярославича. И негоже тебе глумиться над сестрами родными. Иисус бы тебя не понял.

Янка поднялась:

— Не учи меня христианству, дорогой. Я уйду, дабы не мешать вашей братской встрече. Не терплю этих ваших нежностей, или, как сказали бы латиняне, сантиментов.

— Жаль, сестра, что не терпишь. Хуже некуда, коли вместо сердца — ледышка.

Катя прихромала одна и, увидев Владимира, вскрикнула от радости:

— Ты ли это, княже? Пресвятая Дева! Дай мне приложиться к твоим перстам.

— Не к перстам, а к ланитам, душенька. — Усадил ее с собой рядом, начал угощать и расспрашивать.

Катя ела споро, но на все вопросы о себе отвечала сдержанно: мол, сама виновата, и жаловаться нечего.

— А Опракса? Кстати, где ж она?

Хромоножка опустила глаза:

— Нездорова, кажется...

— Ну, так я пойду ее навестить.

— Не положено светским заходить в наши кельи.

— Пусть тогда приведут сюда.

— Нет, нельзя, нельзя, совершенно невозможно.

— Отчего такое?

— Потому что она... она... встать уже не может!.. — И несчастная разревелась в голос.

Озадаченный Мономах стал ее утешать и одновременно выпытывать: что же все-таки сделали с их сестрой? А когда узнал о воде и хлебе, власянице и розгах, голодовке невольницы, вознегодовал. Стукнул кулаком по столешнице:

— Я иду к ней немедля! И никто остановить не посмеет!

Катя прошептала:

— Поступай... поступай как знаешь... Только помоги ей, пожалуйста... Если еще не поздно...

Мономах стремительным шагом направился по внутренним галереям и решительно отстранял монашек, заступавших ему дорогу, а отдельных, самых рьяных, висших на его рукавах, стряхивал с себя, как налипший репей.

— Где она? — рычал Владимир. — Где моя Опрак-са? Коли не увижу, разнесу по щепкам это ваше осиное гнездышко! — Сапогом сбил замок на келье и ворвался внутрь.

Узница лежала пластом на лавке — бледная, худая, с безразличными ко всему глазами. Повернула голову, разлепила ссохшиеся губы:

— Что сие такое? Кто вы, сударь?

— Ты не узнаёшь? Я твой брат Володимер. — Мономах опустился перед ней на колени.

— Господи, Володечко... Поцелуй меня. Докажи, что ты настоящий, а не призрак из моих бредней...

Он поцеловал ее с нежностью. А потом сказал:

— Я тебя вызволю отсюда. Прочь, прочь, на свежий воздух, вон из этих стен!

— Вызволи, пожалуйста. Или я погибну...

— Ни за что, не смей! С Янкой разберемся потом, а сейчас тебя надо выручать.

Подхватив сестру на руки (удивившись про себя, как она мало весит), вынес в галерею и пошел по ступенькам вниз. На ходу Ксюша лепетала:

— Ох, а может, мы дурно поступаем?.. Я ведь приняла постриг... Вдруг митрополит нас предаст анафеме? Отлучит от церкви?..

Мономах бубнил:

— Ты молчи, молчи. Я ему объясню. Он поймет.

— Но ведь мне сюда больше не вернуться...

— И не надо. Не один Андреевский монастырь на свете. Что-нибудь придумаем.

Евпраксия-Варвара ласково прильнула к его груди:

— Как же хорошо, что ты появился! Мне с тобой ничего не страшно!

— Ничего и не бойся. Вместе нас никто не погубит.

Пятнадцать лет до этого,

Италия, 1092 год, лето

Лотта фон Берсвордт в табеле о рангах при дворе императора Генриха IV называлась «каммерфрау» —то есть компаньонка императрицы. Не служанка, не горничная, а прислужница из благородных. Некогда она была фавориткой самого государя, но роман их закончился быстро, и дворянка-сирота продолжала составлять свиту кесаря. Старше Евпраксии-Адельгейды лет на десять, эта дама отличалась умом и хитростью, тонкой дипломатичностью и стремлением угождать. Ксюша вела себя при ней осторожно, так как знала: Лотта выполняет тайные поручения Генриха, например — наблюдать за его женой и немедленно докладывать о любом неповиновении.

Венценосная чета после неофициального разрыва не общалась между собой. Даже на родившегося в 1090 году сына Леопольда самодержец прискакал посмотреть не сразу. Больше проводил времени в войсках — он готовился к новой Итальянской кампании. А завоевав Мантую, Пизу, Павию и Верону, приказал, чтоб в последней поселилась его супруга с мальчиком. Адель-гейда-Евпраксия повиновалась и приехала в Верону в окружении всей своей челяди, в том числе служанки Паулины Шпис, мамки-няньки Груни Горбатки (русской, привезенной еще из Киева) и, естественно, Лотты фон Берсвордт.

Леопольд (или просто Лёвушка), появившись на свет семимесячным, сразу чуть не умер, но стараниями повивальных бабок и лекарей начал оживать; разумеется, хворал часто и, как все болезненные дети, рос тщедушным, капризным, вялым. «Бледный ангелочек» — так прозвали его при дворе.

Ксюша не отходила сутками от ребенка, видя смысл своего существования на земле в воспитании и лечении мальчика. Лотта иногда просто заставляла императрицу уйти из детской, чтоб самой поспать и хоть что-то перехватить из пищи.

— Говорили: «Италия!», «тепло!» — сетовала беспокойная мать, убаюкивая отпрыска. — Утверждали, что здешний климат будет для Лёвушки благоприятен. А конец августа в Вероне хуже, чем во Франкфурте: ветер, сырость, дождь.

— Это Северная Италия, — отвечала Берсвордт. — Близость Альп, и река Адидже прохладная. Вот когда император вступит в Рим и переберемся туда, думаю, что принцу сделается лучше. Самое лучшее — поселиться на юге, где-нибудь в Неаполе или же в Салерно. Но, боюсь, не выйдет: юг Италии занят норманнами, с ними воевать — хуже некуда; вряд ли Генрих захочет покорять Апеннинский полуостров полностью.

— Я мечтаю съездить на море, — отзывалась Ксюша. — Окунуться в его соленые воды и погреться на солнышке. В Киеве купалась в Днепре, плавала неплохо. Это очень всегда бодрит. Лёвушке поможет бесспорно.

— Да, но только не раньше будущего лета, — продолжала каммерфрау. — Завтра — первое сентября.

— Осень, осень... Не люблю осень. Ненавижу холод, слякоть, желтую листву. Угасание, увядание вообще. Старость. Умирать надо молодым.

Лотта фыркнула:

— Не кощунствуйте, ваше величество. В каждом возрасте, в каждом времени есть свои особые прелес-

ти. Старость — это мудрость и возможность передать опыт. Умиротворение. Философия. Подведение итогов...

— Чепуха. Старость — это дряхлость и немочь, слабоумие и болезни. А накопленный опыт никому, по сути, не нужен. Молодые предпочитают сами обжигаться. — Помолчав, добавила: — И потом, осень трудно сравнивать со старостью. Потому что осенью есть надежда на будущую весну. А у старости нет надежд. После старости — пустота.

— Вы не верите в загробную жизнь?

— Верю, как и все. Только люди отчего-то не торопятся перебраться в мир иной — вот что странно! И оплакивают тех, кто туда ушел.