Владислав Бахревский - Василий Шуйский
— Премного доволен, великий царь, — закивал внук золотоордынского хана Ахмата.
Голова у Семиона Бекбулатовича была круглая, усы и бородка редкие, как у природного монгола. Хоть и Семион, а все Саин-Булат. Но не страхом — покоем веяло от этого человека. Он все улыбнуться хотел, да узкие глаза из-под толстых век глядели, спрашивая неведомо о чем.
Вдруг в шатер ввели Андрея Старого, в рясе, в скуфейке.
— Благослови, инок! — вскочил на ноги царь. — Во имя кого наречен? Ведь не знаю, не прислал государю сказать… Царю вам мало служить, высоко хватаете!
— Наречено имя Иоанна Златоуста, — ответил инок.
Царь поднял брови и замер, наигранная суета соскочила с него.
— Резвый ты, братец Иоанн!.. Видишь, какой почет тебе? Царевич, архиепископ, князья Шуйские, бояре Колычевы, князь Хворостинин, ну и мы, грешные, два Ивана… А третий лишний. — Иван Васильевич насупился. — Видишь ту бочку?
— Вижу, — сказал инок, — должно быть, с порохом.
— Угадал.
— Возьми фитиль да и ступай себе. Помнишь Голохвастова? Тоже от меня к Богу сбежал. Теперь среди ангелов. Ну, и ты поспеши! Иоанн Златоуст ждет тебя не дождется, окаянного опричника.
— За что, государь, такая мне милость?
— За измену. Вы с архиепископом много шалили. Шведскому королю писали, польскому…
— Да у поляков и короля-то нет!
— Лихой народ — русские. Холоп на холопе, а с царями спорят, как равные. Ступай, или тебе помочь?
Иноку подали фитиль. Он взял его, но тотчас бросил царю под ноги.
— Зачем мне ни в чем не повинному, самоубийцей идти к Богу на суд? Давай, царь Иван, засучивай рукава! Ты у нас в царстве первый кат. — Упал на колени перед архиепископом: — Благослови, преосвященный.
Инока схватили, уволокли, посадили на бочку. Вернулись к царю.
— Поджигать?
— Жги! А ты, отче Леонид, в небо гляди. Может, усмотришь душу, уж такую тебе разлюбезную?
Повернулся вдруг к братьям Шуйским: Василий Иванович глядел во все глаза на страшное место.
Полыхнуло. Грохнуло. В небо взвился столб огня, черного дыма, летели доски…
И тут все увидели бегущего среди высокой травы прямо на шатер рыжего коростеля.
— Очумел, — сказал Грозный и посмотрел на свиту. — Вот вы у меня люди все мудреные, не очумеете, как вас ни учи! И ведь не развеселишь умников. Не умеете — сердцем жить, несчастные люди… А может, все-таки развеселитесь? Поехали, у меня потеха приготовлена.
Поскакали опрометью в Москву, на Арбат, где у царя был выстроен новый двор затрапезный, без теремов, без затей. Посреди двора увидели глухую, высокую, круглую стену. Несколько лесенок вели наверх, на смотровую круговую площадку. Туда и позвали гостей: быть звериной травле.
Для царя Ивана Васильевича и для самых великих лиц при нем имелось три лавки. Царь сидел с царевичем Иваном, с Семионом Бекбулатовичем, с высокопреосвященным Леонидом. Сесть позволено было князю Тулупову, Василию Умному-Колычеву, Василию Ивановичу Шуйскому, князю Хворостинину и неведомо откуда появившемуся английскому гонцу Горсею.
Единственная дверца отворилась, и в пустую башню царские псари ввели не зверей, а монахов. Рясы на всех простые, черные, но по тучности это были не иноки: духовная власть.
Грозный во все глаза смотрел на Леонида. Его это были люди.
Снизу спросили:
— Великий государь, прикажешь всех сразу или по одному?
— По одному, — ответил царь, но так негромко, что псари не расслышали, и один только Борис Годунов решился выкрикнуть государев приказ.
— С крестом оставить или еще рогатину пожалуешь? — спросил, подумав, начальник над псарями.
— Жалую, — ответил царь.
Псарь понял, поклонился.
Одному из семерых монахов дали рогатину, остальных увели.
Монах левой рукой держал высоко поднятый крест, правой опирался на древко своего ненадежного оружия.
Раздался рев. В открывшуюся на мгновение дверь ввалился черный огромный медведь. Зверь кинулся на стену, но ни забраться на нее, ни сокрушить не мог. И тут он учуял человека, встал на дыбы, пошел на казнимого, взмахивая лапами. И было видно, какие длинные, какие черные у медведя когти.
Английский гонец о той царской потехе так написал в книге «Рассказ, или Воспоминания сэра Джерома Горсея»: «Медведь учуял монаха по его жирной одежде, он с яростью набросился на него, поймал и раздробил ему голову, разорвал тело, живот, ноги и руки, как кот мышь, растерзал в клочки его платье, пока не дошел до его мяса, крови и костей. Так зверь сожрал монаха, после чего стрельцы застрелили зверя».
— Вот вы как Богу молитесь?! — сверкнул глазами на архиепископа Леонида Грозный царь. — Древних христиан, коли святы были, дикие звери не трогали.
Князь Василий Иванович слышал царя, слышал рев зверей, крики терзаемых, — упаси Бог! — глаза не закрывал, но и не видел ничего, что творилось внизу, в потешной башне.
— Все кончилось! — толкнули его в плечо.
Перед ним стоял Борис Годунов.
Василий Иванович поднялся, пошел вслед за остальными вниз. Оказалось, на смотровой площадке было собрано много монахов.
— Хорошо их поучил великий государь! — сказал Годунов Василию Ивановичу. — Ведь до чего зажирели. Один только и смог насадить медведя на рогатину, да и того сожрали.
Воротившись домой, Василий Иванович плакал, как малое дитя, забившись между сундуками с книгами.
Василиса уж гладила его, гладила, насилу подняла, в постель уложила, согрела телом своим ласковым. И спал князь с вечера до вечера и еще до полудня. Такова она, царская служба.
19О переезде в Новгород великий государь забыл, и все помалкивали. В Пыточном дворе шли допросы новгородцев. Между царскими людьми прошел слух: архиепископа Леонида оговорил лекарь Бомелей. Бомелей не только лечил царя и его семейство, но и составлял яды, отравил Григория Грязного и целую сотню простых опричников. В народе царского лекаря называли колдуном. Да он и был колдун: привадил к себе царя дьявольской астрологией. Составляя гороскопы, пугал Ивана Васильевича обещанием страшных бед, но умел находить пути спасения, погружая государя ради этого в бездны тьмы.
Теперь Бомелей указал на измену новгородского архиепископа, расшифровал его письма к шведскому королю. Но не измена, может быть, и выдуманная, довела Леонида до Пыточного двора. Новый гороскоп, составленный Бомелеем, предрекал царю скорую погибель от близких к его сердцу людей. Составив же каббалистическую пирамиду, проклятый лекарь указал путь спасения через новгородскую волхвовицу. Архиепископ Леонид не долго запирался, открыл Ивану Васильевичу: грешен, держит на своем дворе шестнадцать баб-ведуний из северных земель, где ночь по полгоду, где самые сильные на Руси знахари.
— На великого, на зело могучего, знать, собирался напускать лютую немочь, иначе зачем столько волхвовиц?
— Грешен, — покаялся архиепископ, — не ради ведовства держал баб при себе, ради их красоты.
— Ну и брешешь! — не поверил Грозный. — Я знаю, каков ты сластолюбец. Не Бога молишь в Софийском великом доме — дьявола тешишь. Бабы тебе на дух не нужны, ибо занимаешься мужеложеством и, говорили мне, даже козочками не брезгуешь.
На дыбе что скажут, то и повторишь себе на погибель. Признался Леонид, есть среди его ведуний — прозорливая, с глазами как мутная черная пропасть, именем Унай.
За этой волхвовицей послали без промедления.
Между пыточными занятиями не забывал великий государь и о других делах. Собирал полки, чтоб зимою, по крепкой дороге, шли воевать Колывань и прочие коловерские, опсельские, падцынские места. Не забывал о польской короне, не хотел только денег на нее тратить. Ждал, чтоб пане радные сами к нему с поклоном ехали.
Но привезли волхвовицу Унай, и занялся царь волхвованием, дабы превозмочь силу звезд, отвратить от себя бездну ледяного мрака.
В те дни к Василию Ивановичу брат его Андрей Иванович приехал с великим недовольством, и день-то выбрал для упреков самый неподходящий, праздник Петра и Павла, всехвальных верховных апостолов.
— Борис Годунов перестал говорить со мною ласково! — Князь Андрей, как выдра Агия, щерил острые зубы. — Он к тебе и так и этак, а ты от него шарахаешься, будто от чумы.
— Он — чума и есть.
— Наградил тебя Бог маленькими глазками, ничего-то они не видят! Годунов нас с тобой желал в приятелях держать, а теперь он не разлей вода с Федькой Нагим, с Богданом Бельским, с боярином Сабуровым. Песенка Тулупова да Умного спета!
— Скажи, Андрей, долго ли князь Тулупов в любимцах ходил? Был рындой с самопалом, да вдруг скакнул в первые. Если ему от ворот поворот, значит, хватило его на полтора года с небольшим. Васька Умной рыщет измену шустрей самого Малюты, и тоже ведь стал не надобен. Не спеши, Андрей Иванович… У нас с тобою лета молодые, может, не зарежут… Ты не в первые лезь, а смотри, что и как надо делать, чтоб, когда время придет, усидеть в первых.
