Борис Савинков - То, чего не было (с приложениями)
– Работаете? – не глядя на Давида и обращаясь к людям, строившим баррикаду, спросил Володя.
– Работаем, Владимир Иванович… – отозвалось несколько голосов. Малый в тулупе поднял красное, обветренное на морозе лицо, подумал, почесал у себя за спиной и снова фыркнул в кулак. Володя подошел к распряженным саням и проворным, неожиданно легким для его громадного тела, движением шутя приподнял их на аршин от земли. Точно пробуя свою медвежью силу, он секунду их держал на весу и вдруг, размахнувшись, бросил в нагроможденную, уже политую водой и почти обледенелую баррикаду.
– Вот так, – широко улыбнулся он.
Болотов со все возраставшим волнением смотрел на него.
По обезлюдевшей, опустелой Москве, по занесенным ночною метелью улицам, по заколоченным окнам, по запертым наглухо железными болтами лабазам и лавкам, по отсутствию городовых и казачьих разъездов и по этой, строящейся на Чистых прудах, баррикаде он воочию увидел, что в Москве совершается что-то торжественно-важное, что-то такое, что не зависит ни от его, ни от чьей бы то ни было отдельной воли. Он увидел, что не власть партии всколыхнула многолюдную, богатую, деловую и мирную Москву, и петербургские заседания показались ему жалкими и смешными. Он пытался понять и не мог, какая же именно скрытая сила движет теми людьми, которые в Лефортове и в Кожевниках, на Миусах и на Арбате одновременно начали строить баррикады, одновременно решились умереть и убить. И теперь, стоя под лучами морозного солнца, среди не городского белого снега и веселых, здоровых, вооруженных людей, бойко делающих незнакомое и опасное дело, он испытывал счастливое и бодрое чувство. Казалось, что Москва поднялась, как один человек, всей своей веками накопленной русской силой, и сознание новой, тяжкой ответственности, ответственности не перед партией и Арсением Ивановичем, а перед потрясенной революцией Россией, волновало его. И еще казалось, что именно он, Андрей Болотов, – тот избранный вождь, который приведет восставший народ к победе. Он приветливо улыбнулся Ване:
– Как же это вы меня так скоро забыли?
– Безусловно, забыл… – тоже с улыбкой ответил Ваня. – А помните, как вы меня напугали?
– Напугал?
– А то нет?… Я ведь думал, не шпион ли какой?…
Болотов рассмеялся. «Так вот как он понял меня… Разве не все равно?… Разве важно?… Важно, что солнце, что снег, что баррикады и что он и я вместе на баррикаде… неужели вправду на баррикаде? – с изумлением спросил он себя. – Да, я в Москве… И в Москве восстание… В России восстание… И это превосходно… И все превосходно», – почти вслух прошептал он, точно желая проверить, что не спит и что все действительно превосходно. Ему вспомнился доктор Берг. «Ну и пусть он там решает свои дела…» – беззлобно подумал он.
– Вот что, ребята, – громко сказал Володя, – баррикада окончена… Чего без дела толкаться? Вы, Василий Григорьич, покараульте здесь, у крепости нашей, – повернулся он к господину в пенсне. Господин этот все время не спускал с него влюбленно-восторженных глаз. – А мы зайдем на минуту в Брызгаловский двор… А ты кто таков? – заметил он малого в полушубке.
– Я-с?
– Да, ты. Ты откуда взялся такой?
– Я-с?… Я брызгаловский дворник-с…
– Что ж ты тут делаешь? – нахмурил брови Володя.
– Так что дозвольте, ваше благородие, – замялся дворник и робко снял шапку, – уж очень занятно…
– Занятно?
– Так точно.
– Ну, если занятно, черт с тобой, оставайся и карауль.
Володя открыл калитку и быстро прошел во двор. Двор был запущенный, узкий, усаженный молодыми березами. Обремененные инеем пушились голые ветви. На дорожках и на прошлогодней траве великолепным ковром лежал серебряный снег, еще более целомудренно-чистый, чем на уличной мостовой. Когда все собрались. Володя сказал:
– Слышь, ребята, смелым Бог владеет, а пьяным черт качает… Баррикада – дело хорошее, только ведь стоянием Москвы не возьмешь… Нечего ждать, когда начальство пожалует, самим надо жаловать… Вы, Сережа, что думаете?
– Что думаю? Да нечего думать, – закуривая папиросу, ответил Сережа, – нужно делать террор…
– Как? Как? Что значит?… Как делать террор? – заторопился, перебивая его, Давид.
– Как? – нахмурился снова Володя. – Ну, это дело десятое, там видно будет, как его делать… Маузеры у всех? Ладно. А вы, Болотов, с нами?…
Хотя Болотов не знал, куда приглашает его Володя, и не мог бы сказать, что значит делать террор в восставшей Москве, он согласился без колебания. Он чувствовал, что потерял власть над собою, что он послушный слуга Володи, что чья-то высшая, непреложная воля, одинаково владеющая и Володей, и Давидом, и Сережей, и им, толкает его к чему-то страшному и решительному и что он не в силах не подчиниться ей. И сознание, что он не принадлежит себе, что он – игрушка в чьих-то руках, было приятно ему.
Темнело зимнее небо, и под ногами по-вечернему похрустывал снег, когда они вышли на Чистопрудный бульвар. Они шли по двое в ряд, и оттого, что их было много, и что у каждого было оружие, и что впереди шел Володя, и что кругом молчаливо раскинулась необозримая, темная, восставшая для смертного боя Москва, Болотов испытывал бодрящее чувство своей неистраченной силы и ожидающей его благословенной победы.
XIII
Был шестой час утра, и на дворе была еще ночь, когда Володя остановился у подъезда небольшого деревянного дома в Грузинах. «Здесь», – шепотом сказал он и, нашарив пуговку электрического звонка, позвонил протяжным и долгим звонком. Невыспавшиеся, угрюмые, неотличимые в ночной темноте дружинники несмело жались друг к другу. Было морозно и звездно. Прямо над головой на иссиня-черном декабрьском небе сверкала Медведица. «Зачем я здесь, с ними?» – с тревогой подумал Болотов. Того светлого чувства, которое владело им накануне, он не испытывал более. Даже казалось, что Володя делает ненужное, злое, быть может, вредное дело. Но не было силы уйти. За стеклянною дверью, в сенях, вспыхнул огонь, и толстый, босой, в длиннополом, грязном халате швейцар загремел ключами.
– Кто тут? – недовольным голосом проворчал он, осторожно приоткрывая двери и запахивая халат. Сквозь освещенные стекла Болотов ясно увидел близорукие, ищущие во тьме глаза, опухшее заспанное лицо и взлохмаченную спросонок голову. Сзади на тротуаре кто-то, должно быть Ваня, негромко сказал:
– Кого Бог полюбит, тому гостя пошлет.
– Оглох?… Отворяй!.. – крикнул Володя, и сейчас же один из дружинников, Константин, рыжий, веснушчатый малый, лет девятнадцати, налег плечом на дверную раму. Дверь подалась, и зазвенели осколки стекол. Швейцар поднял руки. В ту же минуту, не давая ему времени вскрикнуть, Константин навалился всей тяжестью на него и изо всех сил сдавил ему горло. Болотов видел, как напружилось и посинело белое, искаженное испугом, лицо швейцара.
– Связать! – отрывисто приказал Володя. – Константин и Роман Алексеевич! Останетесь здесь. Поваренков и Лейзер – на улице. Никого не впускать! Поняли? Никого! Кто бы ни позвонил – связать!
Согнувшись громадным и гибким телом и стараясь не стучать сапогами, он по-юношески легко взбежал по лестнице вверх. Во втором этаже, направо, была прибита дощечка: Евгений Павлович Слезкин. Володя обернулся к дружине.
– Вот что, – полушепотом сказал он, – ты, Ваня, пройдешь на кухню и станешь у черного хода. Да, смотри, ворона, убью!..
Не ожидая ответа, он позвонил. Стало тихо. В тишине было слышно дыхание многих людей. Теперь Болотов уже знал, знал наверное, что они делают что-то страшное и жестокое. Опять захотелось уйти, – захотелось не видеть того, что будет. Но та же непонятная сила, которой он радовался вчера, удерживала его. И сознание, что он не принадлежит себе, что он бессловесный и послушный солдат, теперь не только не было приятно ему, но вызвало смущение и страх. Казалось, что не Давид, не Володя, не Ваня решили ночью, как воры, напасть на этот запертый дом, что за них решила дружина, партия, Москва, вся Россия. И еще казалось, что остановиться они не вправе, что их бесславное отступление будет тяжким позором и непрощаемою изменой. И он понял, что не уйдет и беспрекословно, не рассуждая, исполнит все, что ни прикажет ему Володя.
Давид, еще на улице дрожавший как в лихорадке, искоса посмотрел на него и вздохнул:
– Что-то не отворяют?… А?…
Болотов нервно повел плечами. Внизу, в швейцарской, затихли шаги, внезапно погас огонь. Володя позвонил еще раз. В прихожей резко задребезжал заглушенный звонок.
– Кого надо? – прошамкал из-за дверей старушечий голос.
– От генерала! – тотчас ответил Володя.
– От генерала?
– Да… Да… Очень важное… Отворите скорее…
Что-то заворочалось за обитой желтой клеенкой дверью. Заскрипел под ключом замок. На пороге стояла старуха, сморщенная, простоволосая, в ночной белой кофте, должно быть, нянька. Она доверчиво подняла голову, но, увидев толпу вооруженных людей, закрестилась, затопталась на месте и, раскрыв старый, беззубый рот, приседая и кивая тощей косичкой, начала задом отступать от Володи.
