Геннадий Комраков - Мост в бесконечность
— Ну, тогда по домам!
— Погодите, братцы, — просительно сказал Прошин. — Мне ведь речь произносить тоже, а я запурхался… Второй день колочусь, ни черта не выходит. Может, взглянете, а? У меня написано…
— А ты не переживай. — Николаю Богданову далеко до дому, неохота задерживаться. — Скажи как умеешь, сойдет…
Обводной канал тоже не ближний свет, но Федор вернулся к столу, нацепил очки, принял от Прошина помятые листки.
— Как умеешь, для такого случая не резон, — заметил ворчливо. — Надобно — как лучше.
С трудом разобрав прошинские каракули, немного подумал и сказал:
— По смыслу подходяще. Кое-что подправим сообща, будет еще лучше… Но ведь написано — черт ногу сломает! Начнешь читать — запутаешься!
— Плохо буквы даются, — виновато сказал Прошин. — Рука устает, вкривь и вкось буковки лезут…
— Фомин, доставай «Лилипута»! — распорядился Афанасьев. — Давайте-ка сделаем все по уму… И ты, Николай, не спеши, успеем выспаться. Вникни сюда, посоветуй…
…Отставной лейб-гвардейского полка унтер-офицер Ксенофонт Степанович Елохов, имеющий в охранном отделении кличку Рыба, в это воскресенье намеревался навестить куму в ее маленьком, но уютном домике на Песках. Кума его, теплая на ощупь, располагающая к отдохновению, была женщиной вдовой, с одним несмышленым дитем, которого и крестил Елохов по ее настоятельной просьбе. По воскресеньям она пекла отменные кулебяки с капустой и со снетком. И графинчик у нее был, пузатенький такой, синего стекла…
Нафабрив роскошные усы, расчесав на прямой пробор шевелюру, еще без единого седого волоса, натянув на могучие плечи сюртук в широкую красную клетку, Елохов вышел со двора, по привычке огляделся и, вскидывая суковатую можжевеловую палку, утяжеленную свинцом, стененно двинулся в нужном направлении.
Человек основательный и благонадежный — чтобы приняли в охранное, надо получить из полка наилучшие рекомендации, не каждому дадут, — Ксенофонт Степанович шагал по своему проулку, и люди, которые попадались навстречу, были в основном знакомые: местные обыватели. Одному Елохов небрежно кивнул, едва согнув дубоватую шею, перед другим почтительно приподнял с головы твердый, блестящий, как вороново крыло, котелок, а третьему поклонился, не считая зазорным сдвинуться с мостовой и остановиться, почтительно уступая дорогу. Всяк сверчок знай свой шесток! Эта мудрость была главным жизненным правилом Ксенофонта Степановича; он придерживался правил и надеялся со временем занять в жизни более твердое место.
Свернув из проулка, Елохов очутился на шумной улице, заполненной гуляющими петербуржцами, радующимися первому по-настоящему теплому деньку. Предвкушая приятную встречу с кумой, мысленно представив, как после хорошего обеда, сдобренного несколькими рюмками очищенной, он положит свою сильную руку, поросшую рыжеватым волосом, на ее крутое бедро, как она часто-часто задышит, потупив взор, и попросит задернул на окнах сатинетовые занавески, Ксенофонт Степанович тем не менее не позволял себе ни малейшего расслабления; профессионально ненавязчиво посматривал по сторонам и в лица прохожих тоже вглядывался.
Рыба знал службу, отрабатывая жалованье не за страх, а за совесть. Кто ничего в жизни не понимает, тот и воротит нос — охранка! Нет, господа, пренебрежение вовсе ни к чему… «Отделение по охранению общественной безопасности и порядка в столице при Санкт-Петербургском градоначальнике» — вот правильное название учреждения, в котором ныне служит Ксенофонт Степанович Елохов. При градоначальнике, стало быть, состоит! Это понимать надо…
Выпуская его в первый раз на розыск, Георгий Константинович Семякин, крупный чиновник в охранном, прямо так и напутствовал: помни, говорит, Елохов, ты выполняешь важную миссию, охраняешь государственные устои; от твоей, сказал, добросовестности зависит спокойствие и благо империи.
Господи, господи! Да разве думал он, Ксенофонт Елохов, что лично от него когда-либо будет зависеть благо империи? А вот, поди, шагает франтом в праздничном сюртуке; идет к вдовушке, шельме этакой, а все едино — чувствует себя на службе, потому как проникся важностью миссии.
По случаю благоприятного расположения духа Ксенофонт Степанович решился прервать пешее хождение и дальше ехать на извозчике. Не лихача, конечно, брать: деньги трудно достаются; рыскаешь день-деньской по городу, к вечеру ноги чугунные. На лихачах пускай баре катаются, они не могут без пыли в глаза. А он выберет «ваньку» попроще, абы ехать, ноги не бить понапрасну. Можно и шагом ехать, разве плохо на свежем воздухе по солнышку? А уж там, на Песках, ткнет сермяжного палкой в спину: наддай! Хоть и без особого шика, однако к воротам кумы надобно подъехать рысью да осадить порезче: тпр-р-у! Пускай кума лишний раз удостоверится, что человек он солидный, с зажитком.
Задумано — сделано, зычно крикнув, подозвал извозчика. Усаживаясь, накренил линейку; обшарпанный экипаж жалобно скрипнул под тяжестью шестипудового тела. Палку зажал между колен, ладони — одна на другую — положил на резной набалдашник. Так ездят, видал, важные господа…
А лучше бы, может, и не садился. Коли двигался бы пешочком, провел бы день, как намеревался, у кумы. Правда, наградных не заслужил бы, коих, как впоследствии оказалось, отвалили двадцать пять целковых за неусыпное бдение, но ведь, разобраться, кума с ее серебряным крестиком в ложбинке на грудн — сама по себе награда; не меньше стоит.
Впрочем, чего уж там соображать задним умом? Как вышло, так и вышло. Меринок попался и впрямь неторопкий, по время от времени извозчик пошевеливал вожжами, и он припускал трусцой. И получилось, не гадая-думая, догнал Елохов барышню одну, которую выяснял еще на похоронах зловредного писателя Шелгунова. И платочек-то, бедолага, не поменяла — цветастый: маки по зеленому полю. А из-под платочка — коса. Тогда была выпущена поверх ватного салопчпка — холод держался, — а нынче, тяжелая, змеится по плисовой жакетке.
— Ну-кась, братец, попридержи свово одра, — приказал Елохов.
— Шутить изволите, сударь! — хохотнул извозчик. — Его одерживать нужды нету, того и гляди совсем упокоится.
— А ты зубы не скаль! — осердился отставной унтер. — Сказано — шагом, стало быть, одерживай.
— Как прикажете…
И так потихоньку-полегоньку ехал Ксенофонт Степанович за барышней до самого Петергофского шоссе. Здесь экипажей было значительно меньше, пришлось изрядно поотстать, чтобы не спугнуть. Поначалу Рыба ничего особенного не подозревал, думал выяснить ее адресок на всякий случай: в розыскном хозяйстве всегда пригодится.
Но чем дальше, том беспокойнее становилось на душе. Вот уже и Нарвские ворота миновали, город, считай, кончился, а барышня все топает и топает. Может, к родственникам в какую-нибудь ближнюю деревню? Тогда, выходит, маху дал… И ведь как шустро топает, торопится. А главное, не оглядываясь… Стоп! Только подумал про это, а барышня взяла да и оглянулась. Ну-ка, ну-ка, что теперь будет?
Около своротка на Емельяновку снова оглянулась, потом еще и еще. «Эге-е, — подумал Елохов, — родственниками тут не пахнет… Это уж нервая примета любого революциониста, идет по своим темным делишкам, постоянно оглядывается, опасается, значит, хвоста… Куды ж ты порхаешь, птаха неразумная?»
В Емельяновке Елохов велел остановиться, слез на дорогу, разминая затекшие члены, два раза присел, поднявши трость над головою. Затем беспечной походкой, рассеянно поглядывая по сторонам, — может, на лето подыскивает подходящую избу вместо дачи — прошел вдоль порядка до последнего дома. Хоронясь за изгородью, выглянул и обомлел: барышня уже пересекла просторный выгон и уверенно направлялась к лесу, по тройке, едва заметной отсюда, с околицы.
Елохов достал из кармана испытанную долгой службой табакерку, втянул в ноздри по щепотке нюхача, надеясь прочистить мозги. Думать требовалось крепко. Ежели побегла на свидание к милому дружку, ждать ее можно до морковкиного заговенья. Из леса — сто дорог… Но с каких это пор девицы шастают на свидание к черту на кулички? Девица, на то она и девица, чтобы пугаться темного леса и безлюдья… Понятно бы — парочкой шли, искали бы, где посуше да поукромнее…
Послышались приглушенные голоса. Елохов пригнулся ниже; обождал, пока пройдут мимо, снял с головы котелок и снова выглянул. Через выгон теперь шагали четверо: один с маленьким лукошком, другие с узелками в руках. Тот, что с лукошком, шел без пиджака, в застиранной косоворотке — по голубому белые горошки: приметный. Запыленные сапоги свидетельствовали — идут издалека, по обличью все мастеровые.
И тоже — по тропке, по тропке в лес, в том самом направлении, где скрылась девица. «Ой, нечисто тут, — догадался Елохов и побежал на полусогнутых к повозке. — Не случайно друг за дружкой тянутся… Замышляют, проклятущие, какую-то каверзу…»
