Александр Говоров - Алкамен — театральный мальчик
«Раз ты его любишь, Мика, значит, и мне придется его полюбить».
— Ну вот мы и пришли. Ты поди посиди там, в парке. Я выйду к тебе.
САДЫ АКАДЕМИИ
Некто Академ купил эту местность, чтобы основать парк, устроить гимнасии, палестры. Кое-что уже делалось — стояли штабеля камней, кучи извести и песка. Война все прервала: лес, безлюдье, царство птиц — вот что называлось Академией в те времена.
Долго я из зарослей терновника следил за дверью дома Ксантиппа. Никто не показывался. Глаза мои слипались, наплывали видения: долговязый Лисия играет с воинами на пороге храма.
— Стой! Ни с места! — позади раздался звонкий голос.
Я вскочил. Это Мика прицеливалась в меня из игрушечного лука и смеялась. Она переоделась: рубашка, завязанная лишь на одном плече, голубая лента, обхватившая волосы.
— Пойдем, тут есть маленькая палестра. Я сказала маме, что иду пострелять из лука, и мама сделала глазами вот так — значит, разрешила.
Палестра — расчищенная площадка в прохладном лесу. Там лежат каменные ядра для толкания, разбитые бронзовые диски.
— А ну-ка, попробуй подними ядро! — скомандовала Мика.
Я не смог поднять.
— Теперь брось этот диск.
Диск вырвался из моей руки и больно ударил меня по колену.
— Э, да ты ничего не умеешь!
Как ей объяснить, что я всю жизнь в храме да в театре, что афиняне не любят, когда их рабы физически развиваются, и даже, говорят, некоторых опасных силачей из числа рабов казнили.
— Вот пойдем на берег моря, — оправдывался я, — там увидишь зато, как я плаваю!
— Ну, здесь до моря далеко, лучше посмотри, как я стреляю из лука.
Мика стреляла и сама бегала за стрелами, вертелась, как козленок; лес оглашался счастливым смехом.
— Духота какая! — заметила она, вытирая лоб. — Смотри, между деревьями марь, как туман. Наверное, гроза будет.
Мне было все равно — гроза, не гроза!
— Давай побежим наперегонки. Если уж ты меня не догонишь, ты, Алкамен, просто девчонка.
И мы пустились! Ноги у меня длинные. Я несся, продираясь сквозь кусты, перескакивая через корневища, а Мика мелькала впереди, лавируя между стволов. И я ее догнал — коснулся плеча рукой.
— Ну, погоди, — взмолилась Мика. — Ну, это случайно, давай еще раз.
И вновь я ее догнал. И опять бежали в сырые ложбины, в глухие чащобы, туда, где, наверное, гнездится сам Пан — владыка леса. И опять я настиг ее и схватил за плечи и чувствовал, как в нас бьются сразу два сердца: мое рывками, а ее часто-часто.
— Ты прямо Аполлон, а я Дафна, — переводя дыхание, прошептала она. — Знаешь миф? Хочешь, я в твоих руках превращусь в дерево? Покроюсь корой, обрасту листьями...
Сели на траву отдохнуть; папоротники склонили над нами пышные опахала.
— Что же птиц не слыхать? — заметила Мика. — Я бы тебе указала по голосам суетливую сойку, важную кукушку, крикливого дрозда, глупого удода. Вот прислушайся: почему это все птицы замолкли?
И правда, птичий хор молчал, только низко над лесом проносились со свистом стрижи.
— К непогоде, — сказала Мика и вздрогнула: заворчал далекий гром.
— Бежим! — вскричала она. — Здесь должен быть у ручья путевой столб. Оттуда уж я дорогу найду!
Мы побежали, взявшись за руки, огибая заросли, карабкаясь на огромные корневища. В лесу темнело с необыкновенной быстротой, тишина и духота угнетали. Сквозь листву видно было, как по небу стремительно летят могучие тучи.
Гром разодрал небо, и тут же тишина сменилась вихрем: листва, ветки, клочья мха мчались в круговороте; целые кустики, выдранные с корнем, неслись сквозь чащу.
— Ой, ой, ой! — закричала Мика, придерживая подол рубашки. — Я улетаю!
Я схватил ее за пояс, и мы спрятались под древним буком, на котором ветер рвал бороду мха. Ураган нарастал. Сделалось совсем темно, как ночью. Толстенные стволы раскачивались, будто камыш.
— Сколько крыш снесет сегодня! — вырвалось у меня.
И я пожалел, что так сказал. Мика стала кричать, что она не может оставаться, что ей надо домой, потому что она — единственная взрослая в доме.
А ветер давил со страшной силой. Мы еле удерживались, обхватив корявый ствол дерева. Вдруг мы почувствовали, что и эта опора слабеет, что дерево начинает клониться. Едва успели мы отскочить, как старый бук рухнул, из-под земли поднялось корневище, простирая к небу узловатые корни. От падения старых деревьев почва гудела — настоящее землетрясение.
Но ветер стих. В настороженной тишине послышался нараставший шум, словно по лесу катилось что-то громадное, шурша и шарахаясь в уцелевшей листве. Ливень!
Мы сели на корточки, прижавшись друг к другу. Непрестанно гремел гром, и вспышки молний высвечивали лес, подернутый пеленой ливня.
— Ой! — закричала Мика. — Смотри, кентавры!
— Где, где?
— Вот они несутся сквозь дождь, нагнув шеи. Копыта их стучат по поверженным стволам, а руками они отгибают встречные ветви. Ой, как их много! Как развеваются у них длинные гривы! И женщины скачут, и жеребята!..
Но я, как ни всматривался во мрак, не видел никаких лесных чудищ. Меня мучили ледяные потоки, затекающие за шиворот. Я своим телом стремился защитить Мику от ливня, но вскоре и она стала ежиться от холодных струй воды.
Тогда она выбежала из нашего укрытия и принялась скакать под дождем, кружиться, подставляя ладони небесной воде.
— А я ливня не боюсь, не боюсь, не боюсь! — весело кричала Мика. Побегу сейчас за кентаврами, буду с ними жить в лесу, только к маме стану забегать! А тебя мы затащим в лес и напугаем, потому что нет в тебе ничуточки воображения, хоть ты и театральный мальчик!
Впрочем, она быстро продрогла и кинулась ко мне, стараясь сжаться в комочек. Оловянный амулет, оставленный мамой, коснулся ее щеки.
— Что это? — Она потянула за шнурочек.
— Это материнское благословение...
— Вот как? — засмеялась она. — Разве у раба может быть материнское благословение?
Мне показалось, что ледяные струи теперь затекли мне прямо в душу. А она старалась согреться и возбужденно щебетала:
— Тебе не странно, что я скачу, как маленькая? Недолго осталось скакать, скоро я выйду замуж, стану важной хозяйкой, буду сидеть на женской половине...
— Ты выйдешь замуж?
— Да. А что же тут плохого?
— Но ведь тебе...
— Тринадцать лет, ты хочешь сказать? У знатных все дочери выходят в таком возрасте. Моя мама была на год старше, чем я теперь, когда у нее родился первый ребенок... Правда, ребенок вскоре умер.
Я не выдержал и стал делиться с ней своей мечтою — получить свободу, заслужить венок почета.
— Тогда я женюсь на тебе.
Мика помотала головой, задумчиво грызя травинку.
— Почему же нет?
— У меня уже есть жених.
— Кто?
Снова Мика смутилась, снова бросила на меня искоса лукавый взгляд.
— Кимон, сын Мильтиада. Он бы давно женился на мне, но он очень беден и рассчитывал на мое приданое, а мое приданое тю-тю!
Кимон, брат златокудрой Эльпиники! Этот любимец эвпатридов, с волосами, рассыпанными по плечам! Из тех франтов, которые завиваются и ходят с перстеньками на пальцах, которые руки чистят пшеничным хлебом, а нос сморкают в заячьи хвосты!
— А я?
Ну зачем я сказал: «А я?»
— Ты? Ты — товарищ... Нет, товарищем ты не можешь быть, ты несвободный... Ну, значит, друг. Обязательно нужно назвать каким-то словом, да? Пойдем-ка лучше: в лесу посветлело и дождь кончается.
Мы выбрались на тропинку, где стоял столб с головой Гермеса покровителя дорог.
— Войди в кусты и отвернись, — приказала Мика. — Я выжму рубашку. Холодно, зубы стучат.
По небу все еще неслись грозные тучи, громыхали далекие громы, где-то продолжал буйствовать ураган. Каково теперь там, в проливе, кораблям Фемистокла? Ветер их швыряет друг об друга, как скорлупки орехов. Сколько проклятий слышит небо, сколько молитв, сколько жизней поглощает ненасытное море!
Я и Мика не могли тогда знать, что именно в этот час далеко за горами, за равнинами, в узком ущелье гибнут последние герои Леонида, а у мыса Артемисий та же самая буря топит и рассеивает персидские корабли.
Мы бежали, шлепая по лужам. Мика несла сандалии, а я никогда обуви не имел, всегда обходился природными подошвами. Мика напевала, а мне было не до пения. Счастье — что оно? Может быть, оно вроде обуви: у кого ее нет обходись собственными пятками и не зарься на чужие сандалии!
— Лук, лук! — спохватилась Мика. — Мы потеряли лук! Перикл будет плакать: ведь у него игрушек почти нет.
Я достал ножик, срезал две дудочки в тростнике, поваленном бурей. Прорезал отверстие. Если свистеть в обе дудочки сразу, получается грустная и нежная мелодия, от которой сердце плачет, а душа рвется из клетки печали.
