Генрик Сенкевич - Огнём и мечом
Тизенгауз скрылся за дверью, и через минуту вместо него на пороге показалась незнакомая высокая фигура.
— Подойди, любезный сударь! — восклицал король. — Ближе! Ближе! Мы рады тебя видеть!
Рыцарь подошел к самому столу; наружность его была такова, что король, канцлер и староста ломжинский попятились в изумленье. Перед ними стояло страшное существо, более похожее на призрак, нежели на человека: изодранные в клочья лохмотья едва прикрывали его истощенное тело, посинелое лицо измазано было в крови и грязи, глаза горели лихорадочным блеском, черная всклокоченная борода закрывала грудь; трупный запах распространялся вокруг него, а ноги так дрожали, что он принужден был опереться о стол.
Король и оба вельможи смотрели на него широко раскрытыми глазами. В эту минуту дверь отворилась и гурьбою вошли сановники, военные и гражданские: генералы Убальд и Арцишевский, подканцлер литовский Сапега, староста жечицкий, каштелян сандомирский. Все, остановясь за спиной короля, уставились на пришельца, король же спросил:
— Кто ты?
Несчастный раскрыл было рот, попытался ответить, но судорога свела ему челюсть, подбородок задрожал, и он сумел прошептать только:
— Из... Збаража!
— Дайте ему вина! — раздался чей-то голос.
В мгновение ока подан был полный кубок — незнакомец с усилием его опорожнил. Меж тем канцлер сбросил с себя плащ, подбитый мехом, и накинул ему на плечи.
— Можешь теперь говорить? — спросил король спустя некоторое время.
— Могу, — немного увереннее ответил рыцарь.
— Кто ты?
— Ян Скшетуский... гусарский поручик...
— В чьей службе?
— Русского воеводы.
Шепот пробежал по зале.
— Что у вас? Что слышно? — с лихорадочной торопливостью вопрошал король.
— Беда... голод... сплошь могилы...
Король закрыл глаза рукою.
— Господи Иисусе! Господи Иисусе! — тихо повторял он.
Потом продолжил расспросы:
— Долго еще сможете продержаться?
— Пороха нет. Враг у самых валов...
— Много его?
— Хмельницкий... Хан со всеми ордами.
— И хан там?
— Да...
Наступило глухое молчание. Присутствующие лишь переглядывались, растерянность рисовалась на всех лицах.
— Как же вы выстояли? — спросил канцлер, не скрывая недоверия.
Услышав эти слова, Скшетуский вскинул голову, словно новые обретя силы, горделивое выражение сверкнуло на его лице, и он ответил с неожиданной силой в голосе:
— Двадцать отбитых штурмов, шестнадцать выигранных сражений в поле, семьдесят пять вылазок...
И снова настало молчанье.
Внезапно король расправил плечи и встряхнул париком, словно лев гривой; на желтоватом его лице проступил румянец, глаза блеснули.
— О господи! — вскричал он. — Довольно с меня этих советов, этого топтанья на месте — нечего больше медлить! Есть хан или нету, собралось или не собралось ополченье — хватит, клянусь богом! Сегодня же идем на Збараж!
— На Збараж! На Збараж! — повторило несколько решительных голосов.
Лицо прибывшего просияло, как ясная зорька.
— Милостивый король, государь мой! — сказал он. — С тобою на жизнь и на смерть!..
От этих слов как воск растаяло благородное монаршье сердце, и, не гнушаясь отталкивающим обличьем рыцаря, он обхватил его голову обеими руками и молвил:
— Ты мне милее иных, что в атласах. Господи! За меньшие заслуги некоторые получают староства... Знай, подвиг твой не останется без награды. И не спорь! Я должник твой!
И остальные вслед за королем тотчас начали восклицать:
— Не было еще рыцаря доблестней!
— Этому и среди збаражских не найдется равных!
— Славу бессмертную ты стяжал!
— Как же меж татар и казаков сумел пробраться?..
— В болотах прятался, в камышах, лесом шел... блуждал... без еды...
— Накормить его! — крикнул король.
— Накормить! — повторили прочие.
— Одеть его!
— Завтра получишь коня и платье, — сказал король. — Ни в чем не будет тебе недостатка.
Следуя примеру короля, все наперебой принялись превозносить рыцаря. Снова на него посыпались вопросы, на которые он отвечал с превеликим трудом, потому что все большую чувствовал слабость и едва не терял сознания. Принесли еду; в ту же минуту вошел ксендз Цецишовский, королевский духовник.
Вельможи расступились: ксендз был премного учен, уважаем, и слово его для короля значило едва ли не больше, чем слово канцлера, а с амвона, бывало, он таких вещей касался, о которых и на сейме осмеливался говорить не всякий. Его тотчас обступили со всех сторон и стали рассказывать, что из Збаража пришел рыцарь, что князь, несмотря на лишенья и голод, продолжает еще громить хана, пребывающего там собственною персоной, и Хмельницкого, который за весь минувший год не потерял столько людей, сколько в збаражскую осаду, наконец, что король желает идти на выручку осажденным, даже если ему со всем войском суждено погибнуть.
Ксендз молча слушал, беззвучно шевеля губами, и поминутно обращал взор на изможденного рыцаря, который меж тем занялся едою; король повелел ему не смущаться своим присутствием и еще приглядывал сам, чтобы тот ел хорошенько, да время от времени отпивал за его здоровье глоток из небольшого серебряного кубка.
— А как зовется сей рыцарь? — спросил наконец ксендз.
— Скшетуский.
— Не Ян ли?
— Ян.
— Поручик князя воеводы русского?
— Так точно.
Ксендз поднял к небесам морщинистое лицо и опять углубился в молитву, а потом промолвил:
— Восславим имя господа нашего, ибо неисповедимы пути, коими он ведет человека к покою и счастью. Аминь. Я этого рыцаря знаю.
Скшетуский, услыша эти слова, невольно обратил взгляд на ксендза, но лицо того, весь облик и голос были ему совершенно незнакомы.
— Стало быть, ты один из всего войска взялся пройти через вражеский лагерь? — спросил его ксендз.
— Передо мной пытался один благородный рыцарь, но погиб, — ответил Скшетуский.
— Тем больше твоя заслуга, раз после такого дерзнул пойти. Судя по виду твоему, страшный ты путь проделал. Господь оценил принесенную тобой жертву, тронут был молодостью и добродетелями твоими и не оставил своей защитой.
Внезапно ксендз обратился к Яну Казимиру.
— Милостивый король, — сказал он, — стало быть, ты тверд в своем решении идти князю воеводе русскому на помощь?
— Твоим молитвам, отче, — ответил король, — вверяю отечество, себя и войско, ибо знаю, что огромен риск, но нельзя позволить, чтобы князь-воевода смерть нашел в этой злосчастной крепости и с ним пали такие рыцари, как сей, что сидит перед нами.
— Господь пошлет нам викторию! — воскликнуло несколько голосов.
Ксендз воздел руки к небу, и в зале воцарилась тишина.
— Benedico vos, in nomine Patris et Filii, et Spiritis sancti[199].
— Аминь! — промолвил король.
— Аминь! — повторили остальные.
Спокойствие пришло на смену озабоченности, до этой минуты не сходившей с лица Яна Казимира, лишь глаза его светились необычайным блеском. Меж собравшимися затеялся негромкий разговор о предстоящем походе — многие еще сомневались, что король выступит немедля, — он же взял со стола шпагу и сделал знак Тизенгаузу, чтобы тот ее ему прицепил.
— Когда ваше королевское величество изволит выступить? — спросил канцлер.
— Бог дал погожую ночь, — ответил король, — кони не устанут. — И добавил, обращаясь к обозному стражнику: — Прикажи трубить поход, сударь.
Стражник не мешкая вышел из залы. Канцлер Оссолинский осмелился негромко заметить, что не все еще к походу готовы и что возы не отправить раньше наступления дня, но король, не задумываясь, ответил:
— Кому возы дороже отечества и монарха, тот пускай остается.
Зала начала пустеть. Всяк спешил к своей хоругви, чтобы людей "на ноги поднять" и снарядить в дорогу. В комнате остались лишь король, канцлер, ксендз да Тизенгауз со Скшетуским.
— Всемилостивейший государь, — сказал ксендз, — что мы хотели узнать от этого рыцаря, то узнали. Надобно ему дать покой — он едва на ногах держится. Позволь, я возьму его к себе на квартиру — там и переночует.
— Хорошо, отче, — ответил король, — справедливы твои слова. И пусть Тизенгауз с кем-нибудь его проводят, одному ему, боюсь, не дойти. Иди, иди, друг любезный, никто здесь более тебя не заслуживает отдыха. И помни, я твой должник. Скорей о себе, нежели о тебе позабуду!
Тизенгауз подхватил Скшетуского под руку, и они вышли. В сенях им встретился староста жечицкий, который поддержал пошатывающегося рыцаря с другой стороны; впереди шел ксендз, а перед ним слуга с фонарем. Но напрасно светил слуга: ночь была ясной, тихой и теплой. Большая луна, точно златой ковчег, плыла над Топоровом. С лагерного майдана доносился говор, скрип телег и голоса труб, играющих побудку. Вдалеке, перед костелом, облитым лунным светом, уже собирались солдаты — конные и пешие. В селе ржали лошади. К скрипу возов примешивалось звяканье цепей и глухое громыхание пушек — и гомон становился все громче.
