Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко
С неделю бригада в селе Абганерово. Отдыхает после многодневного прорыва. Все эти дни он ходит чумной.
Увидал ее в штабе соседней стрелковой части, выдвинутой из-под Царицына на позиции. На погляд невелика ростом, темноволоса. Две пушистые толстые косы перекатываются по узкой округлой спине. На кремовой блузке они как живые. Рука на пуговичках пишущей машинки — белая, мягкая, с блескучими чистыми ногтями. И глаза: синие-синие, как васильки за Манычем, возле Терновой балки…
Тут же на совещании узнал ее имя.
— Желаешь насолить здешнему начштаба, можешь пригласить покататься… — подмигнул Крутей.
Не дождавшись, пока Харченко закончит выступление, затряс его локоть.
— Слышь, Федор… А, думаешь, поедет?
— О чем ты?
— Ну та…
Расщепился висок у штабиста на лучики-морщинки.
— С другими ездит… А ты чем хуже?
Борис гнул свое:
— В тачанке? Верхи?
— Харченко косится… — отодвинулся Федор. Погодя дыхнул в ухо — Верхом, конечно…
Дотемна Борис мотался по полковым и эскадронным обозам, честил снабженцев. Напустился и на лазаретное начальство за плохой уход за ранеными. Заскочил в свой штаб, выпросив у Ефремки Попова листок бумаги, написал записку:
«Настенка!
Простите, что осмеливаюсь Вас называть по имени.
Настенка, первый раз увидел Ваш милый образ и Вашу милую улыбку, которая завсегда преследует меня. Желаю душевно объяснить тебе все подробно, назначаю свидание завтра вечером в 6 часов. Настенка, поедем кататься, но все же прошу прийти завтра днем. Я хочу тебя видеть и думаю, что Вы не оставите без последствия и успокоите душу мою. Прошу дать Ваше заключение и ответ.
Борис».Сунул в потайной карман френча. Дней пять таскал. Пекло грудь, спасу нет, будто под исподней рубашкой чадящий кизяк. Раз-два наведывался в те края. Не разговаривал — поглядывал на нее, двигая ноздрями, как конь перед препятствием. А вчера поделалось невмоготу. После вечери вверил послание Мишке. Тот обернулся живо. Оглядываясь на Пелагею, убирающую со стола чашки, шепнул:
— В самые руки всучил.
Борис прикурил от жаринки в печи, вывел подымить с собой на крыльцо и ординарца. Мишка с захлебом рассказывал:
— Веселье у них коромыслом, на всю хату. Самогонка, закуска… И граммофон… Во, штука! Труба жестяная, ящик деревянный. Нам бы, Борис Макеевич… У какой-нибудь контры реквизировать. Так пластинки одни и понадобятся. На всякие голоса…
— При всей компании вручил, выкликал?
— Выкликал в прихожку… Прочитала, побелела, как бумага. Куда и веселье подевалось… Записку ткнула за пазуху.
— А ответ?
Мишка пожал плечами.
А нынче Борис ждал ее «заключения». Придет днем, нет ли? Панорама всхрапнула, ткнулась мокрыми губами в шею. Утираясь рукавом, он укорил кобылицу:
— Скаженная…
На голос отозвался Чалов:
— Эт ты, Борис Макеич? Туман дьяволов, хучь в глаза ширяй… Ну ты, зазноба!
— Чего не поделили?
Откуда-то из-под Ерамочки со жгутом соломы вынырнул конюх.
— Ухо норовит откусить, ей-бо…
— Не подставляй. Сам когда-то мне указывал… Забыл?
Уходя попросил:
— Ты, Осип Егорыч, к вечеру узду Ерамочке обряди. Понаряднее выдумай…
— Либо гости какие намечаются?
— Может и не быть… На всякий случай.
За воротами долго слушал кочетиные переклики.
3Штаб помещался через улицу, наискосок, в просторном кирпичном доме местного лавочника. Железная калитка настежь. Борис постоял в недоумении, окликнул:
— Часовой!
От дома угрюмый чужой голос:
— Нема, побег начальство на ноги ставить.
Ему вторил хриплый бас:
— Дрыхнуть ишо господа большаки…
На крыльце — четверо нахохленных мужиков. В высоких косматых шапках, с костылями. Обсели резные перила, как сычи карниз колокольни. Вглядывался в настороженные волосатые лица, силясь угадать хрипатого.
— С чем добрым, господа старики?
— Провалювай… — огрызнулся дедок в рваном кожушке, особняком сидевший на другой стороне крыльца.
— Куда проваливать… Я на работе.
— Ав каком ты чину при этом доме? Ежелича не секрет, конешно…
Крайний к резному столбику, в ватнике из шинели, нагнулся, выставил соломенный клин бороды, подперев его с исподу гнутой рукоятью грушевого костыля.
— По-старому брать, без малого генерал.
