Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 1
17
Тем временем Рим занимался инцидентом со скандальным поведением консула. Поступок Гнея Сервилия Цепиона вызвал единодушное возмущение в народе, а потому и в сенате никто не посмел открыто высказаться в поддержку этой авантюры. Но втайне от посторонних глаз фабианцы усмехались и потирали руки, надеясь, что Сервилий помешает Сципиону осуществить его планы, и тогда, ссылаясь на неудачи кампании, их обоих можно будет сменить ставленниками своей партии. Когда же в Курии Сципионовы друзья подняли вопрос о санкциях против консула, их противники на словах выступили заодно с ними, но конкретные предложения старались затушевать общим фоном недовольства и заменить пустыми лозунгами. Они советовали «для пущей законности» дождаться срока окончания магистратских полномочий Цепиона и уж тогда с него как с частного лица требовать ответ по всей строгости отеческих традиций. Другие предлагали отправить в Сицилию сенатскую комиссию, дабы на месте разобраться в причинах, побудивших консула сменить район действий. Квинт Цецилий и его товарищи без труда разгадали вражескую стратегию, направленную на достижение отсрочки применения крутых мер, которая позволила бы Сервилию уйти в Африку но и они не подали вида, что знают о скрытой конфронтации стремлений, и, будто бы развивая идеи своих соперников, ловко разоблачили перед сенатским большинством их характер. Таким образом, в Курии скоро утвердилось мнение о необходимости немедленного пресечения противозаконной деятельности Цепиона. Тогда фабианцы подали мысль написать от имени сената Гнею Сервилию письмо с требованием к нему срочно вернуться в Италию. Казалось, такая мера, как нельзя лучше, выражала настроение сената и должным образом решала проблему. Но и здесь под категоричной формой постановления скрывалась все та же суть — волокита. «Кто подпишет это послание?» — вопросил аудиторию Цецилий Метелл. Ответ был ясен всем: городской претор — старше его магистрата в городе нет. Тогда встал Публий Элий Пет и заявил, что консул, и без того уже проявивший излишнюю независимость, пренебрежет письмом, скрепленным преторской печатью, и будет вершить дальше свое неправое дело. После этого сенаторы подумали о другом консуле Гае Сервилии Гемине. «Но ведь и равный не прикажет равному», — разъяснил их сомнения Элий Пет. Возникло замешательство. И тут Квинта Цецилия озарила счастливая мысль. Он возвестил, что сенатскую волю юридически верно исполнит диктатор. Фабианцы, сраженные этой идеей, пришли в бешенство, сразу выказав свой истинный нрав. Они кричали, что государство в состоянии преуспеяния не нуждается в чрезвычайной магистратуре. «Тогда мы прибегнем к диктатуре, чтобы оно преуспевало и в дальнейшем», — торжествующе заметил по поводу вражеских реплик Метелл. Все стало предельно ясно, и большинством голосов сенат принял постановление о назначении диктатора.
Сразу же отправили гонца ко второму консулу, и в ближайшие дни, по распоряжению Гая Сервилия, Публий Сульпиций Гальба стал диктатором. Это был тот самый человек, который девять лет назад прославился, сделавшись консулом без предварительного исполнения других магистратур — фигура в какой-то степени нейтральная по отношению к господствующим партиям, но все же тяготевшая к лагерю Корнелиев-Эмилиев. В благодарность за назначение он избрал начальником конницы Марка Сервилия — брата консула Гая. Первым же указом Сульпиций отозвал из Сицилии Гнея Сервилия, и тот, скрежеща зубами, как недавно Ганнибал, покидая Италию, оставил Сицилию и возвратился на родину. А Сульпицию за этот «спасительный для Отечества шаг» друзьями Сципиона было обещано новое консульство в ближайшие два-три года.
Фабианцы вскоре взяли реванш у политических соперников, отыгравшись на магистратских выборах. Засилье на государственных постах ставленников Корнелиев-Эмилиев уже порядком прискучило охочему до перемен плебсу. Многие только из одного чувства противоречия старались навредить друзьям Сципиона, как тот афинянин, который голосовал за изгнание Аристида потому, что ему надоело слышать о его справедливости. На общее настроение оказали воздействие и события, связанные со смертью Квинта Фабия Максима.
Весь город сопровождал старца в его последнем земном пути. Каждый гражданин принес какую-либо монетку, чтобы сделать взнос на погребение отца всего народа. В честь патриарха слагались стихи, и, слушая вновь о деяниях ныне усопшего, люди смешивали слезы скорби со слезами радости и торжества, что их Город способен порождать таких титанов. Великое впечатление производила эта грандиозная процессия, в которой граждане шли, высоко подняв головы, с лицами, исполненными гордости и залитыми слезами.
Смерть лидера политической группировки сплотила ее членов и осенила их ореолом страдания в глазах простых людей. Друзья Фабия теперь вызывали сочувствие и расположение народа, чем они и пользовались. Все, кто представлялся толпе продолжателем дела Максима, быстро достигали популярности. Так оппозиционная партия сумела провести своих кандидатов в магистраты различных уровней и добиться общего равновесия с главными конкурентами. Консулами на предстоящий год были избраны Марк Сервилий Гемин, словно бы принявший эстафету от брата Гая, приверженец политики Сципиона, и Клавдий Нерон, который, выступая ставленником фабианцев, перед народом выглядел еще и как соратник Сципиона, поскольку, будучи претором Сардинии, он оказывал материальную поддержку африканской экспедиции. До распределения провинций и вступления в должности новые магистраты затаились, скрывая свои мысли и чувства, потому оставалось лишь гадать о том, что принесет с собою грядущая власть.
18
В отличие от италийской столицы, в Карфагене установилось полное единомыслие. Война пошла на свой последний виток и, неумолимо разгоняясь, с каждым днем наращивала ход, грозя смести любые преграды и растоптать всякого миротворца, который посмел бы встать на ее смертоносном пути. Никаких разногласий теперь уже не существовало: все думали о войне, говорили о войне, готовились к войне, были пьяны войною. На улицах, в домах и храмах Карфагена в эти дни гораздо реже упоминались имена верховных богов — покровителей государства: Эшмуна, Тиннит, Баал-Хаммона и Мелькарта, чем имя полководца. Кругом звучало: «Ганнибаал!» Это слово господствовало в политических речах, оно проникало в торговые сделки частных лиц и вторгалось в молитвы. Повсюду кипела лихорадочная деятельность, глаза людей полнились страхом и решимостью. Город словно бы готовился к мрачному и торжественному одновременно ритуалу гигантского человеческого жертвоприношения, и Ганнибал выступал жрецом и симпосиархом в этой предсмертной вакханалии, через своих виночерпиев — политиков баркидской партии — угощавшим народ неразбавленным ядом агрессивности.
Карфаген вовсю напрягал свои богатырские финансовые силы. По средиземноморскому миру рыскали пунийские вербовщики, предлагавшие крепким самоуверенным мужчинам сыграть в азартную игру, поставив жизнь против серебра. Этих дельцов, покупающих людей, ловили и передавали римлянам. Так было в Испании, Галлии и Нумидии. Но иногда им кое-что удавалось, и в Африку стекались разноплеменные искатели приключений. Наконец заявил о себе и македонский царь Филипп. Он был заинтересован в поддержании равновесия между враждующими сторонами и, занимая прежде выжидательную позицию, теперь, увидев, что римляне решительно берут верх, прислал в помощь карфагенянам своего родственника — полководца Сопатра с четырьмя тысячами воинов. Даже в самом Карфагене удалось набрать наемников из числа неполноправных групп населения, а из граждан — составить ополчение добровольцев. Все эти разрозненные отряды с различными боевыми навыками и вовсе без таковых собирались возле Лептиса в лагере Ганнибала, и полководец должен был из столь пестрых толп создавать войско.
Ганнибал провел, наверное, самую деятельную зиму в своей военной карьере. Он руководил политической жизнью в Карфагене, формировал и обучал армию и организовывал восстание в Нумидии. Первая из этих задач представлялась ему самой сложной, так как он не имел опыта в ведении внутригосударственных дел, и всякий раз, когда встречал препятствия при реализации своих идей, порывался ввести в город войска, чтобы решить проблемы мечом и копьем. Однако в его распоряжении находилась мощная политическая структура баркидской партии, которой он вскоре и передоверил все городские мероприятия, сам при этом ограничиваясь лишь постановкой задач. В вопросах подготовки армии Ганнибалу не было равных в пунийской державе, и в этой области он действовал уверенно и плодотворно. Поссорить между собою нумидийцев оказалось не сложнее, чем внести раздор в иберийские племена, и проще, чем поднять на борьбу друг с другом италийцев. Так что и здесь Ганнибал выступал как маститый специалист и достиг немалых успехов. Он приютил и обласкал всех обиженных отпрысков царских родов Нумидии, помирил их между собою на базе общей для всех ненависти к преуспевающему Масиниссе и, снабдив серебром, отправил на родину для великих дерзаний. В результате, при направляющей и координирующей деятельности Ганнибала, в Нумидии вскоре вспыхнуло несколько очагов восстания, наиболее значительные из которых возглавляли сын Сифакса Вермина и недавний враг, а потом советник Масиниссы Мазетул, женатый, между прочим, на племяннице карфагенского вождя. Кроме указанных трех направлений подготовки к весенней кампании, Ганнибал уделял внимание еще и теоретической стороне дела. Он тщательно изучал своего соперника: как полководца, так и его войска — для чего использовал привычный ему шпионаж и расспрашивал ветеранов — свидетелей Сципионовых побед. Причем Ганнибал применял комплексный метод исследования человеческого характера, потому он в равной мере интересовался и сражениями, выигранными Сципионом, и его застольным остроумием, и даже любимыми кушаньями.
