Сергей Катканов - Рыцари былого и грядущего. Том II

— Мне кажется, я чувствую это. Без Дмитрия тебе придётся заново учиться жить.

— Это так. Это именно так. Вы очень верно сказали.

— И либо ты научишься жить без него, либо ты так и не сумел ничему у него научился. Если раскиснешь, сломаешься — это будет оскорблением его памяти.

— Да, вы правы. Умом я так это и понимаю, а душа — ропщет, не хочет смирится, не желает ничего понимать.

— А вот это уже грех, удаляющий тебя от Бога.

— Да, грех. Но что делать с душой?

— С душой надо работать. Как — ты знаешь. Головушка у тебя светлая, объяснять ничего не надо.

— В этом-то и проблема. Если бы я что-то не понимал, вы бы мне объяснили. А если всё понятно, то что тут скажешь?

— А может быть, у тебя всё-таки есть вопросы без ответов?

— Это кощунственные вопросы.

— Задавай. Разберёмся.

— Какой смысл в смерти Дмитрия? Победа не зависела от его смерти, мы уже выполнили задачу. Зачем Богу потребовалась его смерть? Грех и спрашивать о таком?

— Вопрошать — не грех. Грех думать, что тебе известен ответ. Или, что ответа вовсе не существует, то есть смысла нет. Любое проявление Божьей воли исполнено высшего смысла, который нам недоступен, потому что человеческий разум не может это вместить. Однако, нет греха в том, чтобы сделать некоторые благочестивые предположения. Думаешь, Дмитрию легко было без Родины?

— Он никогда об этом не говорил. Он был человеком изумительно русским, но, вместе с тем. всемирным. Такие люди, воистину — граждане мира, и в этом смысле его ооновский паспорт вполне отражал реальность. Души таких людей, как Дмитрий — безмерны, они не могут принадлежать одной только России, потому что у них есть слово для всего мира.

— Это и значит быть русским. Чем белее русским является человек, тем более он всемирен. Душа русского человека способна вместить в себя весь мир, весь его отразить, освоить, сделать своим. Что не родное для русского человека? Запад — свой, Восток — тоже свой. И юг нам близок, не говоря уже про север. Но эту великую возможность — вместить в себя весь мир — даёт русскому человеку Русь. От нашего источника, от Руси, мы как бы заряжаемся и тогда становимся своими по всему миру. Но оторви русского от Руси навсегда, и он станет, как разряженный аккумулятор — пустой и бесполезный. Дмитрий не растратил до конца своих дней этой энергии Руси, но он невыносимо устал находиться вдали от источника духовной силы. Может быть, он не хотел возвращаться, хотел умереть на Родине? Хорошо ему будет в день Страшного Суда воскреснуть не где-нибудь, а у себя в России.

— Надо же. Не думал об этом. А ведь и правда.

— Ты говоришь, что он был для тебя Русью во плоти. Понимаю. Но теперь у тебя есть друзья на Родине. И не просто друзья, и даже больше, чем единомышленники. Наши «пересветы» — люди, которые чувствуют и понимают жизнь так же, как ты. Теперь у тебя есть Русь — наш общий источник духовной силы. Русь в наше время стала землёй, которая ближе всего к Небу — в этом её сила, в этом её слово, обращённое ко всему миру. Ты скоро уедешь обратно к себе за море, но теперь у тебя есть неразрывная связь с Русью. Дмитрий довёл тебя до этой черты, начиная с которой ты можешь идти самостоятельно. И покинул тебя. Горько терять учителей. Но тебе и самому вскоре уже суждено стать учителем.

— Не думаю, что готов.

— И не думай, что готов. Однако, готовься.

— Если это будет угодно Богу, батюшка, — Андрей просветлел лицом. — Да вот ещё что понять не могу. Он ведь перед смертью сознательно меня отослал, прощаться не захотел. Обидно. Мне было бы очень дорого его последнее напутствие. А он не стал ничего говорить.

— Это просто, Андрюша. Его последнему напутствию ты был бы склонен придавать преувеличенное значение, старался бы в каждом слове находить глубокий смысл и находил бы обязательно то, чего нет. А он был отравлен, ему было трудно в нескольких словах выразить самое главное. Откровенно говоря, и я бы на это не решился. При затухающем сознании брякнешь чего-нибудь не то, а человек потом из твоих слов выведет нечто неполезное. Так-то лучше вышло — теперь вся его жизнь с первого момента вашей встречи до момента прощания и есть его последнее напутствие тебе. Вспоминай его почаще, он ещё многому тебя научит.

Андрей кивнул и благодарно улыбнулся батюшке. Светло улыбнулся.

Прошла неделя. Отец Иоанн сказал братьям:

— Вас по-прежнему рано допускать к Святым Тайнам, однако, дерзну. Условия наши особые и я, наверное, больше ничего не смогу для вас сделать. Завтра с утречка отслужу литургию, причаститесь, чадушки, и прощаемся.

Литургию батюшка служил в лесу на полянке. На большом пне бережно разложил старенький антиминс, а на нём — всё, что потребно для литургии, и в лесу отчётливо гулко зазвучала церковнославянская речь. Птицы прилежно и старательно исполняли роль церковного хора, их пение так дивно вплеталось в ткань литургии, что, казалось, только так и положено по церковному уставу. Храмом сегодня была сама Святая Русь. И это тоже было вполне «по уставу». Русь и есть Храм, и вне этого значения никакого иного значения не имеет.

У братьев на душе был праздник, после причастия они оттаяли душами. Любой психотерапевт, достигнув в реабилитации половины этого результата за полгода, считал бы себя великим врачом. Батюшка же совершил немыслимое за неделю, потому что никаким психотерапевтом не был, и являл собой всего лишь иерея Божьего.

Пересветовцы и тамплиеры в Москву решили возвращаться отдельно — ни к чему было, чтобы их ещё раз видели вместе.

Попрощавшись с отцом Иоанном, стали прощаться друг с другом.

— Мы переговорим с иерархами. Надеемся, что сможем пригласить вас к себе в гости, — торжественно сказал Зигфрид.

— И вас надеемся ещё не раз увидеть в Москве, — ответил ему Ставров.

— В любом случае, теперь мы всегда будем вместе. Нас уже друг от друга не оторвать, — подвёл итог Сиверцев.

Они уже пожали друг другу руки на прощание, когда Андрей сказал:

— Подождите меня 15 минут.

Он решил ещё раз зайти на кладбище, где под берёзами упокоился до Страшного Суда командор Ордена Христа и Храма Дмитрий Юрьевич Князев.

Эпилог

Много лет спустя, юный послушник спросил седовласого храмовника Сиверцева:

— Мессир, о чём вы думали бессонной ночью в храме накануне посвящения в рыцари? Вспоминали всю свою жизнь?

— Я вспоминал не свою жизнь, а жизнь моего недавно погибшего учителя и наставника, насколько она была мне известна. Молился за него и даже молился ему, просил командора остаться моим наставником и помогать мне, как прежде.

— Но не грешно ли быть уверенным в том, что Бог взял покойного в Царство Небесное?

— Думаю, Бог простит мне уверенность в личной святости воина Дмитрия. Я знал, что без его помощи не смогу двигаться дальше, и я решил не разлучаться с ним. Он и сейчас со мной. Едва лишь возникает сложный жизненный вопрос, я всегда нахожу ответ, вспоминая его слова, подходящие к случаю или его поступок в сходной ситуации. Бог и доныне руководит мной через Дмитрия, и я очень благодарен за это и Богу, и Дмитрию.

— Он для вас — первый после Бога?

— Если угодно.

— И вы всю ночь накануне рыцарского посвящения думали про погибшего командора?

— Не только. Вспоминал недавние схватки с московскими сатанистами, вспоминал новых друзей, которых обрёл в Москве. Благодарил Бога.

— За победу?

— Да. За победу над самим собой. Сынок, когда ты встретишься в бою с сатанистами, молись только об одном — чтобы тебе самому остаться человеком.

— А что значит для вас быть рыцарем?

— Это и значит. Остаться человеком. Держать свой ум в аду и не отчаиваться.

Сиверцев, как и Князев в своё время, всегда уделял послушникам много внимания, не жалея для них ни времени, ни сил души. И на все вопросы юноши он ответил предельно искренне и откровенно. Да, так всё и было.

Через месяц после возвращения в Секретум Темпли ему сообщили, что он будет удостоен рыцарского посвящения. Неделю он строго постился, кроме хлеба и воды ничего не вкушая. Потом в полном одиночестве провёл без сна удивительную ночь в храме. Равновесие его души восстановилось полностью, он чувствовал огромный прилив сил.

Утром в храм пришли отец Августин и поручители Андрея — сэр Эдвард Лоуренс и Зигфрид. Божественную литургию Андрей выслушал, стоя на коленях перед самым амвоном, напротив царских врат. Затем начался ритуал посвящения. Отец Августин приступил к благословению меча: «Всемогущий Боже! В руце Твоей победные стрелы и громы гнева Небесного. Воззри с высоты Твоей славы на того, кого долг призывает в Храм Твой. Благослови и освяти меч его, не на служение неправде и тиранству, не на опустошение и разорение, а на освобождение страждущих и угнетённых. Даждь ему, Господи, во имя этого священного дела, мудрость Соломона и крепость Маккавеев».