Переселение. Том 1 - Црнянский Милош

Когда он уходил в третий раз, Дафина по-настоящему и не пыталась его удерживать. Неискренняя и лживая, она целовала его с притворной страстью, но слезы, которыми она заливала свои поцелуи, уже не были горькими, как уже не были ясными его глаза.

И все-таки, чувственная и ревнивая, она хотела нацеловаться и намиловаться с ним досыта, закрыв глаза на действительность. В глубине души она была уверена, что он ее больше не любит и с войны живым не вернется. А вернулся он совсем другим человеком, преждевременно одряхлевшим и странным. Посреди села он вдруг принялся строить церковь. По виду, да и по летам, он годился ей скорее в отцы, чем в мужья.

И все-таки даже тогда отношения их не утратили таинственной сладости, непостижимой и загадочной. Чудаковатый и угрюмый, он смотрел на нее таким взглядом, каким не смотрел ни на кого. Влечение к нему, несмотря на все беды, принесенные им, все еще было для нее ни с чем не сравнимым и сладостно-прекрасным. Его лицо, голос, имя, сама мысль о нем, прикосновение к нему заставляли загораться все ее существо. Все прочее казалось лишь унылой равниной бесконечного грязного снега.

Так думала госпожа Дафина о муже и, изнемогая от слез, чуть не заснула снова.

Пришла она в себя от пробравшегося в постель холода. Открыв заплаканные глаза, она увидела, что уже совсем рассвело, и поняла, что день, верно, будет холодным, дождливым и хмурым.

В жизни Дафины Исакович было немало несчастливых и печальных дней, как, впрочем, в жизни всех женщин, но ни один из них не был таким печальным и тяжким, как этот влажный, холодный, серый день, — первый после измены мужу.

Дафина не раз думала о том, что женщина — жалкое создание, игрушка, вещь, понимала никчемность своей жизни, но никогда еще то, что господь бог посылает людям, не казалось ей таким страшным, как в тот день в доме деверя. Отцовский дом, папуши табака, штуки сукна и груды прочего товара, теткина комната, увешанная иконами и лампадами, в которой происходили смотрины, и все прочие дома и комнаты, где она жила с мужем, пронеслись в ее памяти — печальные, пустые, лишенные всякого смысла. И все-таки они бывали порой чем-то приятны, но эти желтые стены, шум реки за окном, тень кровати и печи были ужасны в своей неизменности, постоянстве и окаменелости.

Без раскаяния, да и в чем, собственно, ей раскаиваться, она восприняла то, что сделала. Ее почти не занимало, как все это скрыть. Ей было безразлично, если даже каким-нибудь образом об этом узнает муж где-то там, далеко, на краю света. Она заплакала лишь при мысли, что опять предстоят роды.

В конце концов муж этого и хотел. Не впервые он уезжал и оставлял ее, оставлял, как оставлял своих лошадей, слуг. Без нежности, без сожаления, без раздумья. Уезжал на войну, непостижимую и ужасную для нее, Дафины, которой при одном лишь воспоминании о его страшном шраме от сабли становилось дурно. Да и вообще, какой толк в том, что она его жена? Разве он не радел больше о своих церквах, о своих солдатах и лошадях, чем о ней? И детей своих любил так, словно не она ему родила их. Да и сколько женщин у него было, кроме нее?

От этих мыслей ей стало немного легче. Второй казался ей лучше хотя бы потому, что с ним, разумеется, она будет жить в богатстве, барыней и без переселений. Муж, думала она, уже не вернется. Нет, на этот раз наверняка не вернется. Иногда где-нибудь на горе, в лесу, в весенних сумерках он вдруг вспомнится ей красивый, как олень, но будут и такие дни, когда он будет ей отвратителен, как медведь в вонючей берлоге. И она заплакала снова. Что ж, коли любовь так убога, придется ей жить без любви с этим сухим, желтым человеком, который взвешивает серебро на безмене и лижет ей униженно, как собачонка, руки. Так, спокойно, в довольстве, и пройдет жизнь без этого ужасного шума, крика и суматохи, которые наступали, как только муж возвращался домой.

Сейчас Аранджел Исакович казался ей не таким противным, как ночью, она не без удовольствия вспомнила о том, что он с ней вытворял, и на лице ее заиграла озорная улыбка. Подобных переживаний у нее с мужем не было, поначалу они представлялись ей гораздо омерзительней, чем теперь, когда она о них снова вспоминала. Деверь, выходит, не такой уж недоносок, как она о нем думала. В конце концов, может быть, первого, страшного и разнузданного, должен сменить второй, который, если и будет не мил, то, во всяком случае, весьма умудрен по части того, чтобы угодить и приласкать. И Дафина решила ни в чем его не упрекать, но заставить взять ее в жены.

Когда пришли горничные, она, вспомнив о содеянном, в первое мгновение снова оцепенела от испуга, но потом, увидев их спокойные взгляды, и сама успокоилась. Оставив свои деревянные башмаки у порога, они подошли к ней молча. И она также не сказала о себе ни слова и даже спрятала глаза. Сказала лишь, что у нее болит голова и она останется в постели. А когда они доложили, что кир Аранджел уехал к туркам в Белград отвезти проданных коней, Дафина немного ожила и приказала приготовить ей воду для умывания.

Так в мелких заботах неприметно прошел этот день, и никто не понял по ее поведению, что́ произошло. Заметили только, что она много плакала, и об этом стало известно всему дому. Старый Ананий, спавший каждую ночь на пороге с большим заржавелым кинжалом под головой, рассказывал, будто слышал, как госпожа Дафина пронзительно кричала. В доме пошли разговоры о том, будто брат является во сне брату и жене весь в крови, с раскроенным лицом и отрубленной головой, приплывая по реке на огромной жабе. Поэтому, заключили слуги, так страшно в прошлую ночь и выли собаки. Впрочем, восемь лет тому назад покойный Лазар Исакович тоже являлся по ночам, торгуя якобы оружием, а все потому, что сын после смерти не проткнул ему сердце иглой.

Первый день после измены показался Дафине Исакович ничем не примечательным. Перед вечером она уже совсем изнемогла от ожидания, но ничего необычного не происходило.

До обеда она плакала, размышляла и наряжалась, после обеда ожидала Аранджела, уехавшего на ту сторону Дуная, в Белград, чтобы отдать туркам лошадей, из-за которых он чуть было не утонул в реке.

Но вот в большом желто-голубом доме, полном муки, точно водяная мельница, под неумолчный шум воды наступил и вечер, Дафине хотелось кричать — только бы нарушить невыносимую тишину, которая казалась удушливой от пыли и запаха прелой пшеницы и ржи.

Дафина не жалела, что изменила мужу, просто ей стало тошно, когда она поняла, что ничего не переменилось. Она провела с деверем ночь, и ни одно зернышко овса на чердаке над их головами от этого не шелохнулось. Несмотря на всю свою власть в доме, она чувствовала себя, как и прежде, вещью, мимо которой можно спокойно пройти; ей хотелось перевернуть все вверх дном, все неподвижное, застывшее, неизменное раздражало и беспокоило ее. Дафина горела желанием увидеть деверя, чтобы прежде всего вырвать у него обещание жениться на ней и увезти отсюда в новый дом в Буду.

Она приказала служанкам привести детей, но и это не помогло.

Меньшая девочка, вся в струпьях, лежала забинтованная и завернутая, как грудной младенец. Сося палец и уставясь своими светло-карими глазами с черными крапинками в потолок, она сучила ножками и даже не заметила, что ее перенесли из одного конца дома в другой. Старшая поначалу с робкой радостью кинулась в объятия матери, но быстро отошла и принялась играть в прятки среди пестрых платьев, что висели за печью. Дафина вскоре поняла, что ей нечего сказать детям и нет желания на них смотреть. Наблюдая за ними, она нашла их глупыми и какими-то чужими. Дети не обращали на нее никакого внимания. Взгляды девочек привлекали висящие пестрые тряпки, решетка на окне и особенно жарко натопленная печь, а не ее горе и заплаканные глаза. Даже сидя у нее на коленях, они тянули руки к далеким вещам, точно к другому берегу реки, и с криком вырывались из ее рук, точно из объятий страшного людоеда. И в конце концов она прогнала их вместе с прислугой.

Дафина велела позвать жену Димче Диаманти (законную), длинную черную метлу, слонявшуюся целыми днями по дому в ленточках и бантиках. Она умела гадать на картах и любила поболтать, задумчиво теребя при этом свою волосатую бородавку. Не помогло и это. Госпожа Финка Диаманти только и сумела рассказать о том, как одна из тонувших лошадей, выбираясь на берег, сшибла ее мужа, который кинулся спасать утопающих, и прежде всего своего компаньона Аранджела Исаковича, о чем сейчас толкует весь Земун. И тотчас ушла.