Поляне(Роман-легенда) - Хотимский Борис Исаакович

Первыми начали поворачивать своих стриженых разномастных коней федераты, они сталкивались то со своими же товарищами, то с гвардейцами, то с антами, топтали павших и стремились вырваться отсюда прочь, подальше в поле…

Тем временем славины подожгли наконец крепость и, обойдя ее, полыхающую, разлились по всему правобережью, громя и разоряя ромейские селенья.

…К концу дня, после сечи, у самой воды нашли порубленного ромея в белом плаще. Стянули золотой шелом — лицо под ним оказалось нестарое, никому не ведомое. То был не Первый Полководец…

Несколько дней и ночей анты и славины справляли тризны по убитым, а раненых — вместе с полоном и немалой добычей — отправляли под сторожей в свои земли.

Ромейский боевой лагерь целиком пожгли и затоптали конями. Перед тем нашли там два перевернутых креста, на каждом из которых прибит был гвоздями человек — вниз головой. Один был великан, другой — поменьше да потоньше. Только по величине и опознали…

Птаха уличи сожгли и погребли вместе с прочими своими гриднями и иными кметами. Кий с братьями был на их тризне и принес там свои жертвы богам.

А по Данелке славины справили свою особую тризну, и ее также почтил полянский князь, пожертвовав сотню быков и три сотни баранов. Были на той тризне и другие жертвы…

На высоком горбе установили каменного славинского бога: в полтора человечьих роста, четыре лица под одной шапкой на все четыре стороны — на восход и закат, на полдень и полночь; с каждой стороны, под каждым лицом, вырезаны на камне по две ручки, тонкие с расставленными пальцами, одна на пояс положена, другая за сердце держится; под поясом — конь хвостатый и меч кривой, еще ниже — человек стоит, а под ним — еще лики, но почему-то только с трех сторон — на четвертой, закатной, пусто.

Сложили перед тем каменным богом великий костер из ошкуренных стволов древесных, взятых в окрестных рощах. На костер положили крест с прибитым княжичем Данелкой. Привели четыре десятка полоненных ромеев, побили всех секирами по головам и сложили на тот же костер…

После удачной для себя великой сечи с ромеями далеко за Истр прошли анты и славины, разоряя и сжигая все на своем пути, угоняя тьмы[38] коней, скота и полону. Иные дошли до дальних морских берегов, прежде неведомых. Немало родов так и осталось после сидеть на ими же разоренной земле. Остальные же — с полоном и добычей — воротились к своим лесам и полям, к своим горам и рекам. И не был тот набег последним.

11. Все будет ладно

Небывалое успокоение в непрестанно взбаламученной душе своей ощутил Кий, когда взглянули на него лазоревые очи девичьи, не дерзкие и не робкие, взглянули просто и прямо, будто молвили: «Вот она я, княже. Какую зришь, такова и есть. Таковой останусь при тебе, никуда не денусь. Все будет ладно».

Все будет ладно.

Поверил, без оглядки поверил Кий этим целительным словам, сказанным безмолвно очами девичьими. Все изучали и изучали они в нем, принося душевное равновесие, такое непривычное и такое желанное. Светлым и ясным казалось отныне все окрест, как светлы и ясны были очи Белославы, княжны славинской, как светла и ясна была череда колец серебряных на золотой косе ее.

Не в отца своего Власта уродилась Белослава. У князя славинов и волос темнее, и взор жестче, и норов круче. Княжна — иная.

— Лучшей жены тебе не сыскать, — так Власт заявил Кию, когда пировали вместе после еще одной победы над ромеями. — Не сыскать ни в своей земле, ни в чужих землях.

И ведь правду сказал, никуда не денешься. Мало ли на Горах красных дев полянских, к чему искать других за тридевять земель? Мало ли их заглядывалось — украдкой и не таясь, всяко — на князя своего? Только бровью поведи — любая с ним будет… Но не бывало еще такого с Кием, не вздрагивала так душа и не замирала в несказанном успокоении, как от взора Белославы.

— Не в одном походе стояли рядом наши возы и шатры, — говорил Кию князь славинский. — Не единожды одолевали мы с тобой совместно хваленых гвардейцев и федератов ромейских. Еще до самого Царягорода дойдем с тобой. Неужто не совладаем? Когда твои анты И мои славины единым походом идут — какая сила остановит нас? Нету такой силы и быть не может! Сходная речь у нас с тобой, сходные боги и обычаи. Не чужие мы один другому, сам ведаешь. Так породнимся же того более. Возьми в жены любимое чадо мое Белославу, не сыскать тебе жены лучшей. И хотя самой ей цены нет, но не сироткой убогой придет к тебе дочь князя Власта. Нет! Пятеро дев и жен славинских из рода нашего отпущу с ней в твою землю. Лучших рабов и рабынь, лучших коней и быков отдам тебе с дочерью. Парчу и шелка, каменья всех цветов, золото да серебро, не один воз пойдет к тебе за нею следом…

— Ну и я в долгу не останусь, — усмехался Кий в ответ. — Не к гультяю беспутному отпустишь дочь свою. Тьму золотых монет ромейских, меха собольи да куньи, мечи неломкие да кольчуги надежные получишь от меня…

Верно заметил Власт, немало сходных обычаев было в ту пору у различных племен антских и славинских. Но при всем том сходстве кое в чем наблюдалась и разница. В одних племенах, как у полян, скажем, за невесту платили выкуп — вено. А в других племенах — наоборот — за невестой давалось приданое. О древлянах же и прочих им подобных, где невест предпочитали утыкать безо всякого сговору, — о тех не пробудившихся еще от давней дикости соседях речь особая…

Долго еще, шутя и не шутя, пререкались Власт и Кий, стараясь не уронить чести и хвалясь один перед другим своими богатствами, хотя каждый разумел при том, что величайшее богатство — сама Белослава. И сие великое богатство славинский князь Власт по своей воле отдавал боевому другу, антскому князю Кию, чтобы тем самым пуще прежнего скрепить выкованный в совместных походах братский союз. Кий рад был такому дару бесценному и рад был тому союзу братскому, ибо, как и Власт, разумел: нету такой великой силы, которая одолела бы антов и славинов, коль скоро они вместе., И — то ли от дум таких, то ли от выпитого меду, то ли от взора невесты своей — проникся добрым душевным расположением к Власту, будто еще одного брата обрел. Спросил участливо:

— А не жалко тебе, друже-княже, такое диво бесценное в чужой род отдавать, отпускать в земли далекие?

— А то! — вскинулся Власт и ответил не таясь: — Еще как жалко! Но знаю тебя, Кий, ведаю силу и славу твою, люб ты мне такой, и для тебя… ни для кого иного, для одного тебя только!., готов отдать чадо свое ненаглядное. Отныне станет она полянской женой, уйдет с тобою на Днепр, к Горам…

— Так ты приходи ко мне на Горы, — от души предложил Кий. — Всегда буду рад тебе. Встретим с честью великой. И с дочерью повидаешься. Как сам пожелаешь, так и приходи.

— Благодарствую. Только не приду я к тебе. Не приду. И не почему-либо, а потому как раз, что там Белослава будет, не моя уже дочь — твоя жена. Отрезанный ломоть! Рука отрубленная! А отрубленную руку не приставишь и кровь из раны ею не уймешь.

— Тогда не руби своей руки, — помрачнел Кий.

— Уже отрубил, — возразил Власт со вздохом. — Иначе и разговору бы не было с тобой. А мое слово всегда одно: что сказал — то бесповоротно! Я не умею, как ромеи, с утра одно вещать, а к вечеру другое. И ты такой же, знаю, потому и люб ты мне… Эх, друже-княже, одному тебе скажу. Никому еще не говорил такого, а тебе — скажу. Внимай!

Кий внимал, а Власт заговорил тихо и задумчиво, будто прислушиваясь к собственным словам и проверяя, верно ли сказал. Так прислушивается гусляр к звучанию струн, когда настраивает их.

— Не знаю, хорошо то или дурно, — говорил Власт, — только я таков. Я ведаю, каков я есть. Никто не ведает, а я ведаю. Теперь и ты ведать будешь… Я ведь не таков, каким кажусь, каким ты меня зришь. Мнишь, артельный я и щедрый? Все так мнят. Но я не таков, нет. Может, оно и негоже, да не мне судить, здесь одни только боги судить могут. Великий бог наш Световид пускай судит…