Карл Шпиндлер - Царь Сиона
— Потом приходил из управы служитель в красном сюртуке, звать тебя к бургомистру. Казначей по секрету сказал мне, что дело касается новой пьесы, сочиненной тобой и представленной на сцене. Она вызвала неудовольствие слишком смелыми остротами и магистрат находит в ней нарушение требований скромности и приличия.
— Эти ослы сами же смеялись до слез в театре, а теперь хотят меня трепать за пьесу. И почему я должен отвечать за человеческую глупость и за сальные добавления шута? Наконец, ведь мы же играем не для детей. И если магистрату не нравятся эти представления, — пусть он их запрещает. Я нисколько не дорожу этим пестрым лоскутным безумием и скоморошеством.
— Да, кажется, серьезно поговаривают о том, что хотят запретить все эти развлечения. Духовенство и проповедники разных сект ревностно восстают против такого легкомыслия на подмостках в такое серьезное и смутное время, как теперь. Магистрат против комедии.
— Доказательство, что он сам достаточно ее играет. Что меня касается, повторяю, пусть запретят: все равно. Я распущу мою труппу на все четыре стороны. С членами магистрата мы, разумеется, поладим. Жалобы на меня не пугают, недаром же я шурин бургомистра.
— Не полагайся слишком много на сестру. Эта госпожа забыла совершенно, в каком положении она была, когда ты, год назад, привез ее сюда; судьба сыграла с ней слишком удивительную шутку. Предназначенная к тому, чтобы стать моей прислугой, она вдруг стала женой бургомистра, одной из первых дам в нашем городе, потому что этот дурак, Бергем, попал в ее сети. И я знаю, что теперь она ни во что не ставит тебя — столько же, сколько и меня…
Это объяснение вызвало в нем мысли весьма неприятного свойства. Он уклонился от этого предмета и, возвращаясь к театру, продолжал:
— Да, довольно с меня: мне надоела эта балаганщина. Завтра же рассчитаюсь со всеми актерами и оставлю подмостки.
— Ты говоришь так просто «рассчитаюсь». К сожалению, я должна тебе еще сообщить, что казначей требует возвращения денег, занятых у него, когда я еще была вдовой, со всеми процентами и так далее. Он дал мне три дня сроку, а затем…
— Ну, Господь с тобой! Стоит ли толковать об этом. Заплати ему эту небольшую сумму — и пусть он оставит нас в покое.
— Эти слова твои ободряют меня, Ян; они доказывают, что ты получил от матери то, что тебе следует с нее. Скажи, скоро пришлют тебе деньги, или ты принес с собой мешочек блестящих золотых монет? Как я рада, милый Ян! Ведь я должна тебе сознаться, что наша касса стоит совершенно пустая. Несмотря на все наши обороты и широкую деятельность, наши дела подвинулись назад, а не вперед. Как нажито, так и прожито. По правде говоря, наступила настоящая пора получить твое наследство или то, что должна тебе мать: в этом единственный выход для нас из затруднения.
Во время этой речи лицо Яна вытягивалось все больше и больше. Запинаясь и с насильственной улыбкой, как бы не веря этому, он возразил:
— Не старайся, Микя, поколебать наше счастье. Не умаляй по собственной охоте наших средств. Не говори, что у тебя нет: на этот раз тебе придется обойтись твоими собственными средствами, потому что моих денег я еще не получил.
— Нет? Но ты меня пугаешь! Как, ты не принес с собой денег?
— Нет, клянусь, я не мог этого сделать. Мать ухаживала за мной, родственники отца старались меня утешить. Таким образом проходили день за днем… Наконец, может ли сын устоять, когда мать со слезами умоляет о короткой отсрочке?
— О, «чти отца твоего и матерь твою», но скажи, когда она просила тебя об этом и когда ты согласился.
— Ну, эти дни… Позавчера, вчера еще она меня мучила; и вот я согласился сегодня.
— Только сегодня?
— Да. Но я согласился ждать только короткое время. Ты не можешь на меня сердиться, потому что… ну, скажи сама: мог ли я поступить иначе? Что было мне делать?
— Что делать, ты спрашиваешь?
Микя вскочила с места, вся красная от гнева, и швырнула ему в лицо свой кошелек.
— Я скажу тебе, что? Искуснее лгать, жалкий интриган! Слышишь? Искуснее лгать, — так, чтобы тебе верили, негодяй, хвастун, бесстыдный лжец.
— Ты забываешься, жена…
Ян произнес это слово, заикаясь от ярости и пораженный удивлением. Язык отказывался служить ему.
— А перед кем это я не должна забываться? — возразила хозяйка со все более разгоравшимся гневом. — Жалкий человек! Я знаю теперь цену всем твоим фокусам и лицемерию. Какого обращения должен ты ожидать? Нет достаточного презрения для тебя. Каждое твое слово — ложь. Ты говоришь, что был у матери; а она, вот уже три дня, как попрошайничает здесь, обивает пороги знакомых и родственников. У нее нет и медного гроша; а ты рассказываешь басни о наследстве и о суммах, которые она должна тебе? Она отдала тебе все, что имела, все потратила на тебя; все твое ожидаемое наследство — одна ложь. Она пожертвовала для тебя давно уже всем и теперь, вот уже несколько месяцев, как безуспешно просит тебя помочь ей. Ты не дал ей ни гроша. В справедливом горе она дошла почти до безумия и стала приставать ко всем с такой назойливостью, что я и сестра твоя вынуждены были прогнать ее за порог. Бургомистр обещал распорядиться о том, чтобы ее выгнали за пределы города и ближайших окрестностей. А ты… Где же был ты все это время, негодяй? Но я сама скажу тебе, безбожник. Ты был в Амстердаме и там погряз в тине грехов. Григеман встретил тебя там: он видел тебя в темных закоулках, видел, как ты входил в подозрительные дома. Лицемерный лжец, не станешь ли ты отрицать?…
Микя остановилась на мгновение перевести дух.
Он воспользовался этой передышкой, поднял руки к небу и, закатив глаза, произнес.
— И напали филистимляне на Самсона. Справедливый человек обречен на страдание. Господь пошлет заблуждения слабым, дабы они могли поверить лжи, и осужден будет, кто не верит истинно, но охотно верит клевете… Да будет благословенно имя Твое, о, Господи!..
В свою очередь воздела Микя руки к небу, раскрыла рот от удивления и, наконец, произнесла:
— О, Господи, почему небеса молчат и не посылают грома и молнии на этого человека? Каждое твое слово, — обратилась она опять к Яну, — преступление против Бога. На языке твоем мед, вернее, птичий клей, так что всякий, кто тебя не знает, прилепляется к нему; а в душе твоей смрад и мерзость запустения. О, и я умею приводить тексты из Священного Писания, как видишь. Я научилась этому, слушая наставления доктора Разма на Телячей улице. Я тоже могла бы проповедовать, дорогой мой, рядясь в чужие, краденые перья. Но с меня довольно Сказать тебе коротко и ясно, что я ненавижу тебя за твое лицемерие. О, если бы я узнала тебя вовремя! Но я была ослеплена любовью и нелепым пророчеством. Да еще Петер Блуст клялся мне, что знал тебя в Амстердаме и Девентере как богобоязненного человека. Кто бы мог подумать, что благочестивый Блуст станет лжесвидетельствовать ради тебя! О, я задыхаюсь…
Воспользовавшись вынужденной паузой с ее стороны, Ян остановился перед ней с видом глубочайшего сострадания и сказал коротко:
— Злая жена подобна вретищу, говорит Сирах[14]. Но ужаснее ярости льва черное сердце женщины, прикидывающейся нежной женой, в то время как дьявол вселился в ее душу. Сатана создал тебя отличной комедианткой. Ты подносила мне сладкое вино, а в нем был яд. Ты ласкала меня песнями сирены — и эти звуки завлекли меня в пагубные сети. Я питал бы ненависть к тебе с этой минуты, если бы мне только не было жаль тебя. Не возражай и слушай, как я спокойно выслушивал твои оскорбления. Не стану говорить о матери, которая поступила со мной нехорошо, да еще позорит мое честное имя. Она родила меня — и я молчу о ее недостатках. Я хотел из уважения к ней скрыть ее вину передо мной, — поэтому я не сказал тебе правды, а сам отправился в Амстердам за помощью. И я буду ее иметь, заметь это, жена, потому что Господь охотнее помогает своим детям, когда они ищут его в запустелых улицах и подозрительных домах. Разве теперь не беспокойное время? И сам наш Отец Небесный не должен ли искать в жалких лачугах убежища от насилий папистов и тиранов? Претворившееся в плоть и кровь Слово где может быть проповедуемо без помехи, если не в домах, на воротах которых лежит печать отвержения? Да, жена, я искал Отца — и нашел его там, где Григеман искал земных утех. И не пройдет недели, как нам будет оказана помощь, клянусь тебе в этом кровью Агнца. Я буду спокойно носить позор, которым покрыли меня твои слова, пока яркий свет моей невинности не ослепит, как солнце, твоего слабого зрения. И разве не ношу я на себе этого позора с того дня, как я вступил в этот дом, довольствуясь низким, недостойным меня положением и занятиями ремесленника или содержателя таверны?
— Смотри, пожалуйста! — прервала его Микя все еще рассерженная, но уже менее резко, чем прежде. — Он скажет еще, что унизился, вступив со мной в брак! Он ведь знатный господин, — этот человек, явившийся сюда, после того как обошел Девентер, Дельфт, Амстердам, Утрехт как поденщик и подмастерье и нигде не нашел себе угла и стал актером, чтобы не умереть с голоду, — этот нежный дворянчик, заплативший ложью за любовь, обманувший меня обещанием будущих богатств, обратившихся в мыльный пузырь в то время, как мое имущество расхищено его руками.
