Энн Райс - Иисус. Дорога в Кану
— Почему ты не остался с нами в Храме? Мы умоляли тебя остаться. — Он вздохнул. — Подумай, что бы ты смог сделать, если бы остался и учился, подумай, каким мальчиком ты был! Если бы только ты посвятил свою жизнь тому, что написано, подумай, чего бы ты смог достичь. Я был от тебя в таком восторге, и все мы — и Старый Берехия, и Шеребия из Назарета — как мы полюбили тебя, как хотели, чтобы ты остался. А чем ты стал! Плотник из артели плотников. Людей, которые делают полы, стены, скамейки и столы.
Я хотел было осторожно высвободить руку, но он не отпускал ее. Я медленно обошел его и увидел, как светится его обращенное вверх лицо.
— Мир поглотил тебя, — произнес он с горечью. — Ты покинул Храм, и мир поглотил тебя. Так всегда бывает в миру. Он поглощает все. Трава прорастает на руинах селения, пока от них ничего не остается, и деревья вырастают на камнях, где некогда стояли красивые дома, похожие на этот. Все книги рассыпаются в прах. Видишь крупицы пергамента на моей одежде? Мир поглощает Слово Божие. Ты должен был остаться и изучать Тору! Что сказал бы твой дед Иоаким, узнай он, кем ты стал?
Он откинулся на спинку стула. Он отпустил меня. Рот его насмешливо скривился. Он смотрел на меня из-под седых бровей, хмуро сведенных к переносице. Он махнул рукой, чтобы я уходил.
Я остался на месте.
— Почему же мир поглощает Слою Божие? — спросил я.
Он не услышал гнева в моем голосе.
— Почему? — настаивал я. — Разве мы не избранный народ, не свет для других народов? Разве мы не радостное спасение для всего мира?
— Да, мы именно это! — ответил он. — Наш Храм самый великий храм империи. Кто этого не знает?
— Наш Храм один из тысячи храмов, мой господин, — возразил я.
И снова вспышка, похожая на воспоминание, забытое воспоминание о каком-то волнующем миге. Только это не было воспоминанием.
— Тысячи храмов, разбросанных по миру, — сказал я, — и каждый день приносятся жертвы тысяче богов от края империи и до края.
Он пристально смотрел на меня.
— Все это творится вокруг нас, — продолжал я, — в земле Израиля. Это происходит в Тире, Сидоне, Ашкелоне, это происходит в Кесарии Филиппа, это происходит в Тверии. И еще в Антиохии, Коринфе, Риме, в бескрайних северных лесах и на вересковых пустошах Британии.
Я перевел дух.
— Действительно ли мы свет для других народов, мой господин? — спросил я.
— Какое отношение это имеет к нам?
— Какое отношение? Египет, Италия, Греция, Германия, Азия — что все это? Это же мир, мой господин. Какое отношение он имеет к нам, тот самый мир, для которого мы должны быть светом, мы, наш народ?!
Он разгневался.
— О чем ты говоришь?
— Вот где я живу, мой господин, — сказал я. — Не в Храме, а в мире. И в мире я учусь тому, что есть мир, и тому, чему учит мир, — я в миру. Этот мир сделан из дерева, камня и железа, и я работаю в нем. Нет, не в Храме. В мире. И я изучаю Тору, и я молюсь со всеми, и на праздники я прихожу в Иерусалим, чтобы предстать перед Богом — в Храме, — но все это в мире, все без исключения. В мире. И когда мне придет время сделать то, ради чего меня послал Господь в этот мир, мир, который принадлежит Ему, этот мир из дерева, камня и железа, травы и воздуха, Он откроет мне, что делать. И что только этот плотник построит для мира в тот день, ведомо одному лишь Господу, и Господь откроет мне это.
Он лишился дара речи.
Я отошел от него на шаг. Повернулся и стал смотреть, как пылинки пляшут в лучах полуденного солнца. Казалось, в солнечной пыли колышутся какие-то зыбкие видения и кто-то управляет ими…
Словно комната наполнилась какими-то существами, биением их сердец, но сердца эти невидимы или даже не сердца вовсе. Не такие, как мое сердце или его, из плоти и крови.
Листья шелестели за окном, по блестящему полу тянуло холодом. Я отстранился и в то же время стоял перед ним, под его крышей, повернувшись к нему спиной. Я уплывал и в то же время был привязан к этому месту, и мне это нравилось.
Гнев покинул меня.
Я повернулся и посмотрел на него.
Он был спокоен и зачарован. Он сидел, сосредоточенный, закутанный в одеяло, и глядел на меня издалека.
Когда он заговорил, это был шепот.
— Все эти годы, — сказал он, — когда я наблюдал за тобой, приходя в Иерусалим, я задавался вопросом: «О чем он думает? Что он знает?»
— Ты получил ответ?
— Я обрел надежду, — прошептал он.
Я поразмыслил над его словами и медленно кивнул.
— Я напишу письмо сегодня же днем, — сказал он. — У меня есть ученик, который пишет под мою диктовку. Мои родственницы в Сепфорисе получат письмо сегодня же вечером. Они вдовы. Они добры. Они будут рады ее принять.
Я поклонился и сложил ладони, чтобы выказать свою благодарность и уважение. Я собрался уходить.
— Вернись через три дня, — сказал он. — Я получу ответ от них или кого-нибудь еще. Он у меня уже будет. И я пойду с тобой навестить по этому делу Шемайю. А если ты сам увидишь девушку, передай ей, что вся ее семья, все мы, просим за нее.
— Благодарю тебя, мой господин, — сказал я.
Я быстро шагал по дороге на Сепфорис.
Я хотел быть со своими братьями, приняться за работу. Укладывать камни, месить цемент, строгать доски и забивать гвозди. Я хотел чего угодно, лишь бы оказаться подальше от этого человека с его умными речами.
Однако что он сказал такого, чего не говорили мне, пусть иными словами, мои братья, чего не говорил мне Иасон? Да, у него были на то особые права, он был богат и самонадеян, и он мог помочь Авигее.
Однако остальные задавали мне те же самые вопросы. Они все говорили об одном и том же.
Мне не хотелось думать об этом. Не хотелось перебирать в уме то, что он сказал, что я увидел и почувствовал. И больше всего мне не хотелось задумываться над тем, что я ему сказал.
Но когда я достиг города с его вездесущими голосами, с его чудесами, которые привлекают многих и шумно выставляются напоказ, у меня родилась одна мысль.
Она была необычная, как и разговор, который только что состоялся.
Я наделся, что начнется дождь, посматривал на небо и деревья, прислушивался к ветру, который нес с собой холод, и хотел ощутить на лице первые капли.
Но наверное, я ждал и чего-то еще. Чего-то такого, что и в самом деле надвигалось. Должно было надвигаться. Здесь, вокруг меня, становилось все больше признаков его приближения. Они накапливались, нагнетались — признаки чего-то неизбежного, вроде дождя, о котором все мы молились, однако гораздо более необъятного, чем дождь, на достижение чего потребовались десятилетия моей жизни, годы, отмеченные праздниками и новолуниями, и даже часы и минуты, даже секунды, все до единой.
Глава 12
На следующее утро Старая Брурия и тетя Есфирь попытались передать весточку Авигее, но не преуспели в этом.
Когда к вечеру мы вернулись из города, пришла Молчаливая Ханна. Теперь она сидела, жалкая и маленькая, и дрожала подле Иосифа, который гладил ее склоненную голову. Она была похожа на крошечную женщину под своими шерстяными покрывалами.
— Что это с ней? — спросил Иаков.
— Она говорит, Авигея умирает, — ответила моя мама.
— Дайте мне воды омыть руки, — попросил я. — Мне нужен пергамент и чернила.
Я сел и положил на колени доску. Взялся за перо, удивляясь тому, насколько это трудно. Прошло уже много времени с тех пор, как я что-то писал, на пальцах были мозоли, и рука казалась загрубевшей и неверной. Неверной.
Какое удивительное открытие.
Я опустил перо в чернила и нацарапал несколько слов, просто и быстро, очень мелкими буквами.
«Ты ешь и пьешь теперь, потому что я говорю тебе, что ты должна. Ты поднимаешься и пьешь столько воды, сколько можешь, потому что я говорю тебе, что ты должна. Ты ешь то, что можешь. Я делаю все, что могу, тебе в помощь, а ты делаешь это для меня и для тех, кто тебя любит. Те, кто тебя любит, шлют письма тем, кто тебя любит. Скоро ты уедешь отсюда. Ничего не говори отцу. Делай так, как я тебе велю».
Я подошел к Молчаливой Ханне и отдал ей пергамент. Все свои слова я подкреплял жестами.
— От меня Авигее. От меня. Ты отдашь это ей.
Она замотала головой. Пришла в ужас.
Я зловещим жестом изобразил мрачного Шемайю. Указал на свои глаза.
— Он не сможет это прочесть. Видишь? Смотри, какие маленькие буквы! Ты отдашь это Авигее!
Она поднялась и поспешно выбежала.
Проходили часы. Молчаливая Ханна не возвращалась.
Однако всех нас вырвали из полудремы крики с улицы. Мы выскочили из дома и обнаружили, что сигнальные огни только что передали новость: мир в Кесарии.
Понтий Пилат отправил приказ в Иерусалим вынести оскорбительные знамена из Святого города.
Вскоре улица была освещена так же ярко, как в ту ночь, когда уходили мужчины. Люди выпивали, танцевали, пожимали друг другу руки. Хотя никто не знал подробностей и никто не ожидал их узнать. Огни сообщали, что люди возвращаются по домам.
