Валентин Рыбин - Семь песков Хорезма
— Ну, Татьяна... Как тебя по отчеству-то?
— Григорьевна, — утирая слезы, вымолвила пленница.
— Ну так садись рядышком. Татьяна Григорьевна У нас на Руси приговорочка хорошая: «Садись рядком — поговорим ладком».
— Неча мне садиться - придя основательно в себя, сказала, как отрезала, пленница. — Русский с виду вроде бы, а крадешься, как басурман. Наговорила мне твоя служанка о тебе с три короба: он и такой, он и сякой — душа ангельская, а сам сиротинушка...
— Кость бы ей в горло! — обозлился Сергей. — Лезет не в свое дело. Я по Куня-Ургенчу с пушками разъезжаю, а тут меня уже сватают, хвалят и жалеют на все лады. Ну-да ладно, девица-красавица... Раз заговорила со мной на «ты», то и ответ от меня выслушай подобающий... Заказал я хану для себя невесту. Вот привезли тебя. Просил, чтобы красоты неписаной была — привезли именно такую, какую просил. Но предупреждал я хана Аллакули и о другом, а именно о том самом, чтобы девушка целехонькой была; не залапанной и не обугленной. Так что говори правду-матку, не бойсь, а то потом хуже будет. Если обманешь, сразу же тебя сар-там отдам, а уж они тебя научат чести!
— Ух ты, страсти-то какие! — осмелела девушка, — Мне бояться неча, чистая я, как стеклышко, да только не для твоих рук красота моя округлилась! Я лучше с айвана вниз головой брошусь, чем хаму такому в руки дамся. Каторжник несчастный!..
Высказалась, словно розгами по голому телу Сергея прошлась. Когда сквозь строй прогоняли, и то не было так больно, как сейчас. Сник Сергей, глаза сощурил, голову опустил и обхватил ладонями. Сидел и молчал. И пленница стояла молча. Сначала праздновала свою маленькую победу, улыбаясь мстительно: «Будешь знать, как кидаться!» Но молчание затянулось, и закрался в девичье сердце страх: «А ну как вправду сартам отдаст?!» Подошла осторожно, руку на плечо положила.
— Чиста я, Богом клянусь. И сознаю своим умом, что не вырваться мне из твоих рук. Да только как же без любви-то? Будет ли у нас жизня без любви-то? Сомнительно чтой-то. Я и разглядеть тебя еще не успела, и ты меня не разглядел, а гутаришь со мною, как с женой своей.
Сергей распрямился, бросил суровый взгляд на девушку:
— То-то в оно, что не поговорили даже, а ты меня уже каторжником обозвала! Может быть, и каторжник, да только спуску барам я не давал и не дам. Лучше на дороге отдохнуть, чем в бычьем ярме на пашне! Тебе, небось, Юсуф-мехтер сказал об убиенном мною офицерике?
— Бог с тобой, да ты что?! В первый раз слышу о таком! Нешто ты убийца? — испуганно перекрестилась Таня.
—А ты думаешь, я в Хиву так просто попал! Нет, Танюша, исковеркали мою жизнь господа бары, кость бы им в горло! За товарища я вступился, за честь нашу мужицкую.
— Ты рассказывай, рассказывай, я послушаю,— мягче заговорила она, садясь рядом.
— Что тут рассказывать-то. В России у нас жизня не лучше, чем в Хиве. Здесь рабство, и там рабство. Но здесь хоть со мной считаются. Хан Аллакули главным пушкарем меня сделал, тебя вон в подарок прислал. Не побрезгуешь мной, в шелка разодену, золотом украшу, в кобыльем молоке купаться будешь, как царица египетская.
— Ну, Сергей батькович, с чего вдруг так? Да не люба же я тебе! Не успел еще влюбиться-то, а уже шелками да золотом разбрасываешься. Прислал бы твой хан не меня, а другую, ты и ей бы сразу горы золотые посулил.
— Может, и посулил бы, потому как тут каждому русскому сердце радуется, а о женском обличии и говорить нечего. Если бы хан привез мне никудышнюю, черта с два я стал бы вот так сидеть да разговаривать с ней. Ты, Татьяна, небось, и цены еще себе не знаешь, А я как глянул на тебя, так и пробрало меня всего до костей жаром ознобным. Пощупай, как лицо мое горит, да как сердце часто бьется... Дай-ка руку... Да не бойсь, не откушу...
— Ну-ну, только без этого... — запротивилась она, вырываясь, но он зажал ей рот крепким поцелуем.
— Ну не надо, — мягче попросила она. — Люди же рядом, небось, во все щелки смотрят. Да отпусти же, вот настырный... Если любишь, так подождешь.
— Подожду, голубушка, подожду. Завтра же свадьбу сыграем... Ступай в горницу, а я побегу к своим ребятам, распоряжусь!..
Он, как очумелый, сбежал с айвана во двор и заспешил к визирю
Два дня стояла суета на подворье Юсуф-мехтера.
Появлялись конные и пешие, вкатывались арбы с провизией. Дымили огромные печи, распространяя хлебный аромат на весь квартал. А на Сергеевом дворе рабы сколачивали столы и лавки из досок. Меланья потчевала мужиков в саду под деревьями бражкой, хвасталась уменьем готовить это зелье.
И вот наступил день свадьбы. Зашумела она с русским размахом. Поначалу рабы дичились обстановки, да и отвыкли от человеческого обхождения. Но выпили по первой, по второй чарке, огляделись— господ вроде бы никаких нет. Сам визирь не соизволил сесть — вера ему не позволяла. Другие сарты — тем паче! Раз сам Юсуф-мехтер сторонится, то им, послушным слугам, тоже опасно.
Захмелели невольники. Песни пошли между криками «горько». Сергей чинно целовал Татьяну, нашептывал ей на ухо, чтобы не стеснялась шибко, а вела себя с господским достоинством: «Все-таки мы с тобой не простые невольники — нас жалуют особыми почестями!» Сергей в красной атласной рубахе, поверх которой надет малиновый камзол, серьга золотая в ухе, держался с гордым видом, хотя и нервничал. Ждал он самого хана, который обещал наведаться, взглянуть на русский той. И вот от главных ворот усадьбы донесся звонкий голос слуги: «Его величество!» Все сразу притихли, встали со скамей. Аллакули-хан с Юсуф-мехтером и другими сановниками медленно прошли по аллее между деревьями, мимо фонтана и приблизились к застолью. Сергей и Татьяна встретили хана хлебом-солью, кланяясь беспрестанно. Он отломил от лепешки кусочек, помял его в пальцах, положил на поднос. Пушкарь принялся усаживать его, но Аллакули-хан отказался, подал знак — и молодой чете поднесли кожаный кошель, полный золота. Хан обнял Сергея, а молодую похлопал по плечу: «Мо лодец, девка... Помни мою милость, это я тебе такого хорошего мужика сыскал!» Татьяна поклонилась хану, пролепетала слова благодарности. А потом хан высказал пожелание, обращаясь ко всем. Сергей сам переводил на русский язык каждое слово. Вот де, вы русские люди, попавшие по всяким недоразумениям в мое великое ханство, —разве хуже вам живется у меня, чем у своих злодеев помещиков? Там вас тоже покупали и продавали... Вы стонете о своей родине, но я решил породнить вас всех. Живите рядом в верным другом
Сергеем, слушайтесь его во всём, выполняйте всё, что он прикажет, — и жизнь в неволе покажется вам пре красным раем... Вскоре Аллакули-хан со свитой удалился, и свадьба потекла еще веселее. И теперь уже Сергей между тостами закатывал речи: —Россия наша — каторга сплошная! А ну-ка скажите, кого не пороли арапником на барском дворе?! Молчите... То-то же! А здесь, если все пойдет ладом, я никого никогда в обиду не дам... Будет у нас своя колония русских! Заживем по писаному: «Оденем нагих, обуем босых, накормим алчных, напоим жаждых, проводим мертвых — заслужим небесное царство...»
В полночь, когда многочисленным слугам Юсуф-мех тера стала надоедать шумная свадьба, принялись они уговаривать Сергея: «Пора на покой, топчи... Пора тебе жену обнимать... Нашему мехтеру тоже надо спать...» Разошлись рабы, а Сергей с удалой песней о Стеньке Разине, с бутылью самогона вошел к жене в горенку.
— Давай споем вместе, Таня... Ну, давай... Ох, сколько же я не пел! Почитай, с самого того дня, когда на службу уходил...
Ты взойди, взойди, красно солнышко,Обогрей ты нас, людей бедных.Людей бедных, солдат беглых,Добрых молодцев беспачпортных...
— Ну, пой, пой со мной, Танюша!
Сергей положил ей руку на плечо, прижал к себе, поцеловал.
— Да ты что, Таня, ровно неживая? Неужто я совсем не мил тебе?
— Тятеньку с маменькой вспомнила, —давясь слезами, пролепетала Таня.— Они, небось, давно похоронили иеня и оплакали, а мы тут песни поем. Как бы знали они, что я живая и невредимая, то легче мне было бы, да и им тоже.
— Фу ты, глупости-то у тебя какие в голове! — ласково встряхнул жену Сергей. - Ты только скажи мне толком, где твой отец Григорий Евдокимыч обитается, откель тебя увезли; скажи, а остальное дело за мной. Я враз с каким-либо купчиком сговорюсь. А пое дет торговать, отыщет твоего папеньку и письмецо передаст.
И опять запел он лихо, покачивая головой:
Мы не воры, не разбойнички,Стеньки Разина мы работнички,Есауловы все помощнички.
— Песни у тебя, однако, чудные какие-то, — успокоившись, упрекнула мужа Татьяна,—Все про разбойничков да про воров.
— Обыкновенные, казацкие, Таня. Неужто ваши казаки этих песен не спевали? Деды твои, небось, с Дона на Урал пришли. Должны они знать о Стеньке, Ну, хотя бы вот этот припляс, послухай:
