Иосиф Опатошу - 1863
Вержбицкий не выдержал, его детское лицо покраснело, потом побледнело, губы вытянулись, как у подростка, готового расплакаться. Он выпалил:
— Простите, пане, мы приехали не морали слушать. Будьте так добры, отдайте нам паспорта, нам нужно ехать!
Комиссар подскочил, отшатнулся, словно испугался, что его ударят, и нервно позвонил в колокольчик, стоявший на столе. В боковую дверь зашел пограничник. Комиссар успокоился, сел на свое место и начал сердито по-немецки:
— Раз так, дальше вы не поедете! У вас нет визы в паспорте! Возвращайтесь туда, откуда приехали, слышали, наглецы?
Он швырнул паспорт Вержбицкому, взял паспорт Мордхе и, не глядя на него, спросил:
— У вас тоже нет визы?
— Нет.
— Какого вероисповедания? Еврей?
— Еврей.
Комиссар поставил визу в паспорт Мордхе и небрежно бросил его. Паспорт упал на пол. Извинившись, комиссар удалился в другую комнату.
Когда они вышли, Вержбицкий затрясся от злости:
— Видал наглеца? Я бы такого поляка пристрелил, как собаку! Вот негодяй! Варшавский полицмейстер Пилсудский не единственная паскуда в Польше! Они есть в любом пограничном городе! Что делать, Алтер? Что теперь делать?
— Ну что ты жалуешься? — улыбнулся Мордхе. — Он замечательный поляк!
— Что? — Вержбицкий вытаращил глаза.
— Ему жалко польской крови, поэтому он не завизировал тебе паспорт. Еврейскую кровь можно проливать, вот он мне и сделал милость, завизировал мой.
— Пристрелить его надо! — не переставал кипятиться Вержбицкий. — Знаешь, Алтер, ты поедешь в Краков, а я вернусь на станцию и тайно пересеку границу.
— Нет, Юшка, я без тебя не поеду. Через двадцать минут уходит поезд на Пруссию, мы вернемся на предыдущую станцию и там подумаем, что делать дальше.
Нетронутый снег сверкал в привокзальных садах, ласкал взгляд и манил. Мимо прошла девушка с разрумянившимися от мороза щеками. Она искоса взглянула на юношей. Те, забыв о неприятностях, оживились и направились к вокзалу. Вержбицкий засвистел.
По вокзалу со свистом и скрежетом ездил туда-сюда локомотив, выпуская клубы дыма, которые повисали в воздухе одно над другим, застывали, а потом опускались все ниже и ниже, пока не исчезали в снегу, оставляя после себя черные пятна. С другой стороны вокзала подошли спекулянты с сумками, полными тряпок. Они расположились за вокзалом в чистом поле, побросали сумки на снег и уселись на них. Один достал из голенища фляжку, глотнул, вытер горлышко, и фляжка пошла по кругу.
Подошли богатые покупатели с сигарами во рту. Спекулянты, ужинавшие кто вареным мясом, кто сухим сыром, принялись, дожевывая, распаковывать сумки. Евреи, гои, мужчины, женщины подходили со всех сторон. Они хватали все, что попадалось под руку, отбирали друг у друга, спорили.
Продавцы со своими помощниками, которые не успевали записать все, что брали покупатели, оттесняли толпу от мешков с товаром, хлеща по рукам и по лицам отрезами тканей и свернутой одеждой. Ничего не помогало. Толпа, отпрянув на мгновение, вновь бросилась к мешкам, тащила товар и кричала:
— Мне еще полотна!
— Я возьму этот отрез шелка!
— Нет, я!
— Пошла вон, ведьма, я тебе голову расшибу!
— Чтоб у тебя руки отсохли, холера!
Мешок взлетел на воздух. К нему потянулось множество рук. Белье, рубашки вывалились на снег. Толпа бросилась к тряпкам и окружила хозяев, которые стояли и улыбались. Мордхе это напомнило зажиточного помещика, который в рыночный день появляется на площади, вытаскивает из карманов монеты, бросает их, а толпа набрасывается со всех сторон и клубится вокруг улыбающегося барина.
Холодное тихое утро наполнилось голосами, перемежающимися свистом локомотива и отдающимися эхом на голых заснеженных полях.
— Вы взяли четыре отреза, а не три! — кричал продавец, хасид лет сорока, бойкой бабенке, которую едва было видно из-под намотанного на нее товара.
— Чтоб мы все так жили, реб Мойше-Лейб, только три! Как трое моих бедных деток! Как же так? — Правой рукой она пробовала остановить приближавшегося к ней реб Мойше-Лейба, а левую протягивала к толпе, призывая ее в свидетели.
— Четыре, четыре, четыре! — упрямо повторял реб Мойше-Лейб, затыкая себе уши и не желая слушать возражения.
— Вы мне не верите?
— Нет!
— Ну и ладно!
— Давай обратно отрезы! Слышала? Еще не хватало потерять отрез себе в убыток!
— А моим птенчикам помирать теперь? — Она схватила его за руку. — Ну, клянусь вам, реб Мойше-Лейб, что я не брала!
— Тогда куда делся отрез?
— Раз не верите, обыщите!
— Я так и сделаю!
— Давайте, давайте! — Она ловко подтянула юбку и немного приподняла ее. — Ищите, реб Мойше-Лейб, ищите!
Реб Мойше-Лейб скривился, как от неприятного запаха, прищурился и махнул рукой:
— Уходи, уходи уже! Какое бесстыдство!
— Тогда не говорите, что я взяла четыре отреза!
— Не брала, не брала… Я, я, Мойше-Лейб, взял их! Довольна?
Подошел полицейский, стал перешучиваться с продавцами, давать советы и шепнул что-то на ухо девице так, что окружающие услышали и покатились со смеху.
Вержбицкий, который все время стоял и смотрел на спекулянтов, вдруг плюнул от отвращения. Мордхе почувствовал обиду, хотя среди контрабандистов было больше поляков, чем евреев. Он увидел высокого Касриела и хотел рассказать Вержбицкому, как ночью в поезде еврейские торговцы, которые сейчас ползают на четвереньках, словно недобитые собаки, оставили повседневные заботы и, просветленные, разговаривали о хасидизме. Однако Мордхе спохватился, что Вержбицкий его не поймет, слишком далек он от евреев. Сжав губы, он всматривался в клубы густого дыма, плывущие по морозному воздуху.
Покупатели разобрали товар и расплатились со спекулянтами. Подошел пограничник, пересчитал людей, перевозивших товар, щелкнул языком в знак того, что все в порядке, и спекулянты стали разбредаться маленькими группками.
Локомотив все еще ездил туда-сюда, выбрасывая клубы дыма, которые окутывали людей. Скрежет колес нарушал тишину и заглушал сигналы.
— Свободно? — спросил один.
— Поди пойми, когда он ревет, как боров. — Другой показал на локомотив. — Свистун, черт его подери!
— Собачья работа, говорю тебе!
— Что?
— Ничего, сваливаем!
Спекулянты разошлись, разбрелись по заснеженным полям.
Касриел подошел, поклонился Мордхе и начал на смеси польского и идиша:
— Я могу вам чем-то помочь, пане? Я видел, что «Аман» отправил вас обратно… Вы думаете, он немец? Вовсе нет! Поляк! Вы не единственные, вчера он не пропустил троих. И если бы не реб Бляш, который пожалел трех поляков и провел их через границу, они бы и сегодня тут ошивались…
— Где он живет, этот пан Бляш? — спросил Мордхе.
— Он живет на границе. Ему принадлежит голуминское поместье. Если вы хотите… Видите телегу с солью у пандуса? За полмарки извозчик отвезет нас, это почти в двух верстах езды… Только будьте с ним, с Бляшем, откровенны, скажите ему правду. Он сам, кажется, родом из русской Польши, он вам поможет… Да, — на широком лице Касриела появилась улыбка, — так москаля выгонят?
— Уже выгоняют.
— Хорошо бы!
— А что у вас слышно? — полюбопытствовал Мордхе.
— Среди гоев? Они больше говорят, чем делают! Несколько городских, несколько помещиков, и все! Народ не поднять!
— А евреи?
— Евреи не вмешиваются. — Касриел заговорил тише. — Говорят, сын Бляша возглавляет целый полк, воюет где-то под Плоцком, а сын Мойши Барбирера, который пускал кровь в бане, оставил жену с шестью детьми и ушел к повстанцам. И что? Да. Граница открыта, пока можно зарабатывать. Говорят, что Герский ребе на стороне русских…
— Кто, реб Иче-Меир?
— Да, реб Иче-Меир. Кажется, пан тоже польский еврей.
— Да.
— Из наших мест?
— Нет.
— Откуда?
— Из самого Плоцка.
— И вы в самом деле уйдете?
— Куда?
— Ну… к повстанцам.
— Да.
— Вот как…
Ошеломленный Касриел сжал в руках шапку и странно посмотрел на Мордхе; трудно было сказать, считает ли он это глупостью или испытывает уважение. Он протянул Мордхе руку:
— Да убережет вас Бог и позволит вам спокойно вернуться домой!
— Да будет так! — Мордхе с жаром пожал ему руку.
— Кто это, знакомый? — спросил Вержбицкий.
— Нет, просто еврей, — улыбнулся Мордхе и пересказал Вержбицкому весь разговор. Ему вспомнился анекдот.
Однажды Краснопольский шел со своими товарищами по Маршалковской[49]. Его отец в длинном лапсердаке попался ему навстречу и остановил его. Когда товарищи спросили его, что за еврей его остановил, он ответил, что это был арендатор его отца.
