Владимир Плотников - Степан Бердыш
— Так, — молвил Степан, — я так кумекаю, это Самара-река.
— Кумекаешь правильно. А в обман ввёл оттого, по правде, что казачкам ты показался. Авось, мним, этакий чёрт, опамятась, да к повольникам примкнёт, — говорил важно, да губы лыбились.
— Угу. Значит, Барабоша — опять первый шишкарь, как и бывалыча?
— Не ради атаманства от Кольца оттёрся. Мне и до него власти хватило. Вот только б до батьки Матюши. Он же мой выученик — в моём становище казаковать зачал. — Помолчав, мазнул себя по шее. — Уж вроде сед, да дурь, видать, не лечится, ей и поддался — с Семейками снюхался. А тут уж будь добр: порядок, гость кошевой, блюди перед первым хозяином-атаманом. До первой оказии. Она и выпала. Раз уж Кольцов ласки-награды царской захотел — вольному воля. Не ему! Он пускай теперь сапоги боярам лижет. Выше сотника вряд ли пойдёт. Да и пусть их…
— Ты прости, Богдан, но не выйдет проку из твоей задумки. Сам себя бы проклял, со сраму бы ссох, коль присягу б нарушил.
— Да? — Богдан глядел удивлённо. — А по роже не скажешь, — и с сожалением: — Недужный ты, оказывается, вовсю и неизлечимо. Впрочем, так я, по сути, и мнил. Для порядку ся ласкал надеждой смутной. Чудно мне просто, — впился пристально, проверочно, — почто люди такую верность присяге держат? Было б кого ради… Да ну… Хм-хм, а мы вот присягнули ветру буйному да клинку булатному, и не жалеем о другом.
— Высади меня, Барабоша, коли не полоняк я, — Степан, глядя под ноги, встал, оправил чугу.
— Да… свободен ты. Давай уж доставим к берегу. Тому вон.
— Сим обяжешь до гробу.
— Не спеши. Берега тут, вишь, круты, дно дурное. Потерпи до вечера. Высадим в самом подходящем месте.
Бердыш не настаивал. Сев на днище, охватил колени и уставился в одну точку. На словопренья никто уже не набивался.
Темнело. Струги жались к левобережью Самары, обрывистому, с частыми утёсами. Вдруг на одном из них показалось население. Приземистое, серо-бешметное. В количестве одного человека. У которого, видать, ум, опыт и отвага взыграли одновременно — из места под копчиком. Потому как, клекоча, юный любитель войны пустил пару слепых стрел. Себе на забаву, казакам для «привету» и… родным на погибель!
— Братики-соколики, нас ироды стрелою нзят! — взорвался, ликующе, Ерёма Петров, подмигивая атаману.
— Хлопцы, бачите, хутор ногайский! — взревел ответно с соседнего челна Иванко Дуда, лысый казак с оселедцем, и наудачу пальнул из пищали по засевшим в уступах взрослым ногаям, что обнаружились только теперь, когда подняли хай против безмозглого лучника.
Станичники споро налегали на вёсла. К берегу пристали в непроходимом месте. Но это с виду. Челны даже не покарябались. Зато головы казацкие, служа непробивным щитом, сокрыл широкий скальный «нарост». Ему благодаря, казаки оказались вне досягаемости стрел ногайских.
Впрочем, кочевникам было не до обстрела. Давно уж с пронзительными воплями мчались они куда-то в поле. «Гостеприимный» стрелок никуда не бежал. Он валялся у подножия утёса: рот удивлённо разинут, шея свёрнута. С невероятной ловкостью работая осилами и саблями вместо крючьев, ушкуйники карабкались по скале. Первым достиг верха атаман. Даже не пытаясь упредить разбой, Степан решил не отставать. Одно для себя постановил: в потраве не участвую.
Как и многие ногайские подвижные селенья, куп этот был основан недавно. И ногаи, как видно, по-хорошему обжиться не успели. Десятка четыре терме — шатров — раскинулись неправильным кругом. Узнав о приближении ушкуйников, всполошённый народец метался в запарке. Передовые казаки ворвались, стреляя без особого порядка, выкуривая население из жилищ — в чистополе. Задние слепились в линию и расходовали заряды прицельно.
Расчёт удался: у застигнутых врасплох ногаев хватило сил оттеснить первый натиск. После чего угодили под шквальный огонь главного отряда казаков. Куп огласился стонами. А дальше пошёл кровавый базар. Сабли взблескивали так часто, что казалось, и не степь тут, а сама широкая Самара — бликов слепящих полна.
Входя в раж, станичники зверели. Сметались кибитки, срубались головы, вспарывались животы и шеи… Ветер адской свистопляской разносил вопли, стоны, визг, взрыд железа, храп и ржанье лошадей… Бердыш зажмурился, от прилива крови шрам налился жгучим лалом. Смала не мог он равнодушно переносить жестокость и грабёж мирного населения. В такие мгновенья его нос раздирало, словно клещами.
Отворил глаза, и кстати: на него летел сухощавый кочевник, лицо перекошено ненавистью, скулы судорожно трясутся. Ещё чуть, и копьё бы продело Бердыша. Изогнувшись лаской, Степан отскочил, вырвал из ножен Семейкину саблю. Миг спустя голова с левым плечом отвалилась от туловища.
— Добрый удар! — восхитился дравшийся поблизь Шацкой.
Бердыш не сразу понял, как вышло. В омраке, верно дело. Но теперь ничто не могло остановить молотилку секущих струй стали. Сыпля неуловимые удары, он расчистил целый переулочек. Кочевники рассыпались, как от проказы. Нескольким довелось утечь в степь. Десятки коленопреклонённых людей — женщин, стариков, детей — с воздетыми руками взывали к милосердию победителей.
В плен набрали до полусотни душ обоего пола, восемьдесят голов лошадей, овец — несчитано. С дюжину казаков отлучились на вылов разбежавшейся скотины.
— Ну, вот теперь и не стыдно батьке Матюше казаться, — отирая саблю о полу чьего-то бешмета, Барабоша подмигнул Степану. — Знаменитый, скажу, ты воин. И одной ниточкой с нами повязан теперь. Что ль так и упорхнёшь, не примыкая? Уж ли не по нраву жизнь такая?
— Такая? — Бердыш окинул выстланный смертью участок. — Не по мне. Гнусно то. Не говоря, что грех живого за чих губить, спрошу тебя: скоро ль дойдут до Уруса слухи о татьбе вашей? Ещё как скоро… Что дети малые, неисправные. Ведь студными проказами царю святой Руси вредите.
— Слышь, — со зловещим присвистом отчеканил Барбоша, — не подбивай. Дерёшься, и дерись, а краснобаить не надо: как бы не обрезался. Русь и царь не одно. Русь меня породила. Да. Так за неё живота не жалко. А что мне твой царь? Чего дал? Знать хошь? Так гляди, зенками распахнутыми, — откинув с висков седые кудри, Барбоша вспучил их кверху. — Зришь? Какова награда справному вояке? Завидки не берут?
Бердыш не сразу смекнул, чего добивается атаман. Но скоро дошло: под космами недостает чего-то. А не хватало малости самой: ушных хрящей.
— А тавро царское на стегнах, ледвеях, на горбу не желаешь облюбовать? Зело опрятные метины. Что тебе бегунец Васеньки Блаженного. Не полюбопытствуешь? — вскипая, рыча, пышнея круглой бородой, Богдан взялся за ворот зипуна.
— Нет. Прости. Тебе возврата, видно, нет. Тебе виднее. У всякого путь личной тамгою помечен. Но и меня не неволь. Мой крест — служба царская. — Степан положил тяжёлые долони на плечи казака. — Пусть свой.
— Ступай. Своим путем. Смотри только: не к кресту приведёт, а к смрадной могиле в гнилом зыбуне. — Богдан глядел сумрачно, исподлобья, седой колоб скально врастал в глыбу сырых мышц.
— На всё воля божья, — изрек Бердыш без улыбки, потрепал холку Супостата.
— Бери пару лошадей любых из ногайского табуна.
— Спасибо, атаман. Нам вдвоём вот с ним сподручнее.
Непомерно широкими шагами притопал Кузьма.
— Ну, прощевай, Стеня. Спасибо, что встрел тебя. Не то б сроду не обрёл бы себя бы. Так бы и пропил бы всё бы. А можа бы и под кнутом бы уж бы захлебнулся б. Жалею, что дорожки расходятся наши, — толстопятый говорил без смеха, негромко.
— Ну, давай почеломкаемся по обыклости.
Троекратно облобызавшись с московским вором, Степан взлетел на Супостата, махнул рукой казачеству:
— Верю: свидимся ещё.
— Богу вестимо… — полилось вдогон. Степан с раздражением узнал надтреснутый клёкот Ермолая Петрова.
Верной рысью мерил Супостат неохватность степную. Вот и ногайская степь. Ногаи…
Ногайская степь
Сколько веков стоит Русь? Десять! Поболе. Не веков — тысячелетий. И с самого изначала выпало Ей сражаться — упорно, непрерывно, отстаивая свободу от посягательств оседлых вторженцев с Запада и Севера, от набегов кочевых скопищ Востока и Юга. И в непримиримой той борьбе крепла, ширилась ее мощь, грозным набатом гремя на весь мир славными победами. Поражая как доблестью и честью, так множеством и величием жертв, оправданных и непростимых.
От кочевых нашественников шёл главный урон. Хазары, печенеги, кыпчаки, монголы… Одни степные ураганы проглатывались другими, более свежими, сильными, взметливыми, яростными. Где они теперь, что оставили по себе? Жалким прахом, траченной тлями шелухою развеяло их по белу свету. Ни облачка, ни крохи, ни ростка не осталось от них на земле. Потому, что не было у перекатышей корней в злачной этой почве. Не было родного кола, семейного крова, кормного поля, поколенного погоста, что животом своим защищать приходилось бы. Нет их. Лишь печальная слава отголосками травленной памяти доносится до нас, коренных.