Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию
Тайный агент Георгий Дранчев — киевскому губернатору Ширкову
— Воистину язык до Киева доведет. — Екатерина улыбалась, она была в том ровном расположении духа, которое никак не могли омрачить мелкие дорожные неурядицы. То сломался полоз у кареты, в которой ехали ее статс-дамы, то ночью пришлось ехать в кромешной тьме: нерачительные исполнители губернских приказаний не распалили поленницы по сторонам дороги. По этой же причине эскорт сбился с пути и утонул в сугробах… — А мы по-прежнему станем препровождать досуги в болтовне, — продолжала она. — И чем изящней будет наша болтовня, тем быстрее пройдет время. Что вы предлагаете, господа? — обратилась она к иностранным министрам, к коим присоединился англичанин Фицгерберт, степенный и малоречивый, как все англичане.
— Не разыграть ли нам буриме? — предложил Сегюр.
— Ох, граф, вы наступили мне на любимую мозоль, — притворно сокрушилась Екатерина.
— Позвольте, ваше величество, мы все знаем остроту вашего ума, вашу находчивость. Неужто вам это не под силу?
— Даже с готовыми рифмами я справиться не могу, граф. А уж стихоплетство мне вовсе не доступно.
— Вы прибедняетесь, ваше величество, — почтительно заметил Кобенцль. — Ваш слог изящен, это признал такой ревнитель, как покойный Вольтер, ваша речь льется свободно, мы все ею восхищены.
— Полно, вы мне льстите, — улыбнулась Екатерина. — Как государыне и как женщине. Благодарствую. Но мой французский далек от совершенства, равно как и русский — меня поправляет Храповицкий, главный наш стилист. Разве что немецкий как язык детства, как родной не тяготит меня.
— Нет, ваше величество, я должен решительно возразить, я просто обязан это сделать, — выпалил Сегюр с неожиданной для него горячностью. — Ваш французский очень хорош — говорю это как француз и готов засвидетельствовать перед целым светом. Я мог бы принять вас за француженку, если бы не знал, что вы…
Он замялся.
— Что ж вы прикусили язык, граф? — догадалась Екатерина. — Договаривайте же, я дозволяю.
— Что ваш родной немецкий, как вы только что изволили заметить, — нашелся Сегюр.
— Вы изящно вышли из положения. — Екатерина хлопнула в ладоши в знак одобрения. — Как истый француз. Да, я немка, это известно всему свету, но я обрусевшая немка. Корни мои давным-давно выдернуты из той почвы, на которой я произросла. Они заглубились в русскую землю и там ветвятся.
— Браво, ваше величество, — захлопали в ладоши гости государыни. — Ваш ответ в который раз подтверждает остроту вашего ума.
— Хорошо, я согласна, буриме так буриме. Предлагайте рифмы.
Разговор шел на французском, равно общем для всех, и рифмы тоже были французские. Каждый сочинил свой вариант четырехстишия, не давая соседу заглянуть в него.
— Готово?
Все согласно кивнули.
— Читайте, ваше величество.
Все нашли четверостишие Екатерины очень удачным.
— Наверное, вам достанутся лавры победительницы, ваше величество, — заметил Фицгерберт, дотоле молчавший.
— Не наверное, а наверняка, — возразил Кобенцль и прочел свой вариант.
Пришел черед Сегюра.
— На правах женщины, вдобавок старшей среди нас, я беру на себя роль судьи, — провозгласила Екатерина. — Так вот: победил граф Сегюр.
— Теперь вы мне льстите, ваше величество.
— Ничуть. Я никому не льщу, запомните это, граф. Справедливость — мой девиз. Иначе какой бы я была правительницей. Да, у меня, как у всякого человека, бывают пристрастия, симпатии и антипатии. Но и в них я стараюсь быть справедливой по мере сил своих.
— Это делает вам честь, ваше величество, — заметил Фицгерберт. — Мой государь, увы, не всегда придерживается этого принципа.
— Что ж, господин посол, вы вправе говорить о недостатках вашего монарха. Я не возбраняю своим подданным критиковать меня. И готова всегда признать свои ошибки. Это всем на пользу, и прежде всего мне самой.
— Прекрасные слова, ваше величество, — сказал с поклоном Кобенцль. — Я бы размножил их и положил на стол решительно всем государям Европы.
— Почему только Европы? — вмешался Сегюр. — Они достойны всесветного распространения. Если бы все умели признавать свои ошибки и исправлять их, мир обошелся бы без войн и кровопролития.
— Согласна, граф. В этом, как мне кажется, и есть истинная добродетель. Ибо ничего нет выше покаяния. У нас в России говорят: не покаешься — не спасешься, — закончила Екатерина.
Так в умственных играх, в беседах коротали время пути. Были, разумеется, и карты — «макао», «фараон». Государыня, надо сказать, ни в чем не уступала своим спутникам. Известный острослов принц де Линь окрестил ее поэтому Екатерин Великий, ибо ум у нее был мужской остроты.
Краткая остановка была сделана в местечке Солецкий Посад. Четыре месяца назад оно выгорело дотла, и крестьяне жили в землянках. Государыня пожаловала на каждый двор погорельцев по двадцать рублей, а всего на 95 дворов тысячу девятьсот рублей из ее Кабинета.
На каждой станции являлись и били челом депутации обывателей, преимущественно дворян. А на губернских границах государыню встречали власть предержащие.
Так было близ Смоленска. Засвидетельствовать верноподданнические чувства поспешили вице-губернатор коллежский советник Иван Храповицкий с дворянами. Другой Храповицкий — Степан, губернский предводитель дворянства, — держал речь:
— Всемилостивейшая государыня! Тобою мы счастливы и благоденствуем. Ты царствуешь над нашими сердцами, неизреченными благодеяниями твоими преисполненными; то ни с чем не сравнимое щастие тебя видеть, радость и восхищение лобызать десницу, нам благотворящую…
Екатерина встретила этот образчик провинциального красноречия благосклонной улыбкой и повелела наградить всех Храповицких — был еще и действительный статский советник Платон, с сопутствующими им кавалериями Святого Владимира разных степеней.
— Доволен ли ты? — спросила она своего статс-секретаря Александра Храповицкого.
— Премного благодарен, матушка-государыня, ибо поистине вы мать своих подданных, — отвечал он. — Все Храповицкие готовы отдать за вас свою жизнь до последней капли крови.
Потом была раздача денежных пожертвований духовным — епископу, семинарии, монастырям — всем по тысяче. А посему повсеместно ликовали и славили высокую благодетельницу.
От речей и благотворений все порядком приустали. Густой мрак окутал Смоленск, стены и башни кремля, путевой дворец. Близилась ночь.
— Не задать ли нам храповицкого? — предложил Александр Дмитриев-Мамонов. Он был хорош собой, умен, прекрасно воспитан и всего на двадцать девять лет моложе своей повелительницы. Его предложение было встречено всеобщим смехом и одобрением. До поры до времени государыня не выставляла его напоказ: он мимолетно являлся и столь же мимолетно исчезал. Нет, Екатерина ничуть не стеснялась. Ничуть!
— Я приношу государству пользу, образовывая молодых людей, — говаривала она. — Все они — мои воспитанники.
Обо всех все знали. Все — тоже. Можно ли было что-нибудь утаить в тесных пределах дворца, где столь много услужающих и дворских?
Их, ее воспитанников, был долгий черед, Екатерина была страстной натурой. Она могла себе это позволить, как позволяли все монархи мира. Тем паче что недостатка в соискателях ее милостей она не испытывала. Выбор был широк, и она им пользовалась.
Мамонов воцарился в ее спальне после неожиданной кончины Ланского три года назад, о котором она писала своему конфиденту барону Гримму: «Я надеялась, что он будет опорой моей старости: он тоже стремился к этому…» Правда, между Мамоновым и Ланским ненадолго затесался Ермолов. А в царствие Мамонова его временно потеснили Миклашевский и Милорадович — все гвардейские офицеры. Но Екатерина вернула его: он более устраивал ее тонкостью манер и мужественностью.
Все они были выдвиженцами Потемкина. Он управлял гаремом Екатерины на протяжении почти пятнадцати лет.
«Сашенька тебя любит, — писала она Потемкину о Мамонове, — и почитает, как отца родного».
Сашенька был узником Екатерины. Ему не дозволялись самовольные выходы в свет. На каждый шаг надобно было испрашивать высочайшее разрешение. Он был прикован к спальне императрицы.
Послам это было известно. А потому они не удивились его явлению в карете императрицы. И вполне оценили его остроумие, полагая, что он столь же остроумен и в царственном алькове.
— Да, господа. — Екатерина расхохоталась. — Зададим храповицкого, ибо нашествие Храповицких, полагаю, вас тоже утомило. Да и пора, Александр совершенно прав.
Она умела смеяться, ибо от природы была наделена веселым нравом, который не смогли истребить безрадостные годы детства и юности, ее раннего замужества за будущим императором Петром III — самодуром и дуралеем. И Сашенька нравился ей, кроме всего прочего, еще и потому, что умел развеселить ее. Так же как и Потемкин, который обладал необычайным даром имитировать голос и манеры придворных, в том числе и самой Екатерины. Он делал это столь искусно, что государыня заливалась смехом.
