Александр Спешилов - Бурлаки

Домой с работы мы ходили вместе. Впереди шагал длинный черный Михаил Кондряков и басил на всю деревню, следом ковылял хромой Андрей Заплатный, а за ним я в «семиверстных» сапогах. Рядом со мной семенил Лука Ильич. На носу у него синие очки, а за ушами липовые стружки.

Дом Ловушкиных считался самым богатым в деревне. Ход в нашу клеть был сделан прямо с улицы, а не со двора, как принять в прикамских деревнях. Летом в клети бабы ткали холсты, парили солод, сушили грибы. Зимой ее сдавали бурлакам. Мы сговорились с Ловушихой за десять рублей в месяц на хозяйских дровах.

Как-то само собой установилось, что топить печь стал Андрей Заплатный, а варить похлебку Лука Ильич. Я был на побегушках, за продуктами. Михаил Егорович числился главным хозяином квартиры и вел дела с Ловушихой.

По первому снегу приехал сам хозяин дома лоцман Ловушкин. В широко распахнутые ворота со звоном бубенцов влетела лихая тройка. Кучер соскочил с козел и помог работникам выгрузить из кошевы пьяного Евлампия Ловушкина.

Вслед за тройкой подъехали четыре подводы с добром, награбленным хозяином в счастливую навигацию.

Я глазел на обоз ловушкинского добра. Андрей Заплатный ткнул меня в бок:

— Ты, бурлачок, что привез из Верхокамья? Ничего? Одни вши! Учись у добрых людей, как бурлачить.

— Отруби руку по локоть, кто не волокет! — высказался Лука Ильич.

— Ты, старец божий, много ли наволок? — спросил Заплатный.

— Я? Ничего.

— Ну и помалкивай.

— Знаю. Самого меня жизнь до седых волос, до слепоты изволочила.

К нам в мастерскую привезли двери и разные рамы с судов для ремонта. Где угол сгнил, где надо заменить филенку, где переставить горбыль, где в рамах углы расшатались. Углы мы «садили» на клей да еще крепили шурупами.

— На реке сыро, — учил меня Лука Ильич, — клей от сырости размокнет, а шуруп, он, брат, медный, не размокнет.

Вместо дюймовых шурупов нам со склада давали двухдюймовые. Приходилось укорачивать их — обрубать зубилом. Пристроился я в сторонке с обрубком железной балки вместо наковальни и рубил. Прижмешь шуруп зубилом к наковальне, ударишь молотком, и… отрубленный конец с визгом летит направо, а шуруп влево, в стружку. Попробуй его найти. Положишь шуруп к себе головкой, стукнешь молотком — отрубленный конец летит в стружку, а шуруп прямо в живот. Больно до слез.

В конце дня кто-то заговорил со мной «под руку», я ударил неточно и сломал зубило. Лука Ильич побранил меня, по своему обыкновению, и отправил в слесарку.

— Иди, Михалка заправит.

Я спустился в слесарку. Кондряков работал у горна. Двое парней качали меха. В горне алела железная полоса.

— Дядя Кондряков, — попросил я, — нельзя ли заправить зубило?

А он даже не взглянул на меня. Вытащил клещами из горна железо, положил на наковальню, и парни с двух сторон заработали кувалдами. Во все стороны сыпались крупные искры. Один из парней огрызнулся:

— Не мешайся, шибздик!

Положили в горн новую полосу. Я опять попросил:

— Михайло Егорович! Мне бы зубило исправить. Сломалось.

Кондряков закурил и стал клещами перевертывать полосу в горне.

— Зубило мне надо исправить, — не унимался я.

И совсем неожиданно Кондряков обложил меня настоящим бурлацким матом. Никогда я от него не слыхал такой ругани. Не знал, что и подумать. Отошел от горна и сел от обиды на кучу железа.

Когда отковали вторую полосу, Кондряков сказал:

— Ховрин, давай зубило!

Я отдал. Он нагрел зубило в горне, заправил на наковальне, потом накалил добела и бросил в ведро с водой. Вода зашипела.

— Бери! — крикнул Кондряков. Я вытащил из воды свое несчастное зубило и исподлобья взглянул на Кондрякова. Он посоветовал мне:

— Никогда не говори под руку. Слышишь? Пошел отсюда!

Я бегом пустился в свою столярку. Когда мы после работы пришли домой, клеть оказалась открытой.

— Воры! — вскрикнул Лука Ильич.

— Что у тебя воровать-то? — со смехом сказал Заплатный. — Пилу беззубую?

В клети оказались новые квартиранты. У печи за перегородкой, где до этого спал Заплатный, поселился водолив с баржи дядя Афанасий с женой и годовалым сыном.

Хотя и стеснили нас эти сожители, и ребенок часто ревел, но зато стало у нас куда уютней, большая клеть приняла жилой вид. Луку от печки отставили. Кухарить стала жена водолива тетка Домна.

Маленький Илюшка начинал ходить. С Андреем Заплатным у него установилась особенная дружба. На обезображенного Заплатного незнакомому человеку и глядеть было жутко, а мальчишка больше всех тянулся к нему. В нерабочие дни Андрей Иванович из дому никуда не выходил. Все возился с Илюшкой, который с рук его не слезал.

Водолив шутил:

— Отбил ты у меня сына. Смотри, красавец, бабу не отбей. Отобьешь, так не возрадуешься.

К рождеству Домна сварила корчагу браги. В первый день праздника к нам собралась компания играть в лото.

На кон ставили по две копейки. Грызли семечки, пили бражку и «банковали». Лука Ильич вытаскивал из мешка «бочонки» и кричал:

— Барабанные палочки!.. Железная дорога!.. Два сапога пара!.. Вокруг… Кто кончил?.. Чертова дюжина! У кого нету? Дед! Восемьдесят девок…

«Чертова дюжина» — это тринадцать. А «два сапога»? А «дед»? Я не понимал, что это такое, и спрашивал соседа, часто закрывал на карте не ту цифру и проигрывал…

С крепкой браги стали заплетаться языки. Некоторые уже не видели знаков на картах лото. Все перепуталось. Заплатный сгреб со стола все карты, бочонки, пятаки и копейки и запел какую-то удивительную песню, которую никто из нас не знал. Подхватил ее только Михаил Егорович.

Говорилось в песне о нужде, о том, что рабочий одевает всех господ, а сам живет голым.

Вдруг открылась дверь, и песня оборвалась. В клеть вошел человек в шапке-ушанке, в залоснившемся полупальто на «рыбьем меху», с короткими рукавами. Кисти рук у него были неестественно искривлены. На груди висела дощечка, а на ней написано:

Вошедший помолился на икону и поздоровался:

— С праздничком, добрые люди. Не осудите, что помешал вашей честной компании.

— Проходи, садись! — пригласил его водолив. — Чего дрожишь? Замерз, видно?

— Нет! Болезнь у меня — подагра. Тридцать лет в Мотовилихе протрубил. Нынче по миру шляюсь. Кормлюсь кое-как.

— Вывеску для чего повесил? — спросил Андрей Заплатный.

— Просить стыдно. Весь век своим трудом жил. Язык не поворачивается просить.

— Прими, ради Христа, — проговорила Домна, подавая ему копейку.

— Благодарю, голубушка. А Христос ни при чем для мастерового.

Андрей Заплатный усадил инвалида за стол. Подал кружку браги.

— Пей! Поминай бурлака!

Мастеровой выпил и разговорился:

— Из железа я, как из теста, все слеплю, все сделаю. А отнялись руки — и нет мастера. Одна видимость… До ручки дошел.

— В сторожа можно поступить, — сказал водолив Афанасий.

— Припадочный я, — объяснил мастеровой. — Припадки на молодой месяц у меня. Какой я сторож? Хоть самого унеси.

Разошлись по домам гости. Наши легли спать. Только в переднем углу на лавке остались сидеть в обнимку Андрей Заплатный и калека-мастеровой. Они пели песню:

Кто кормит всех и поит?Кто обречен труду?Кто плугом землю роет?Кто достает руду?Кто одевает всех господ,А сам и наг и бос живет?Все мы же, брат рабочий.Нужда нам спину гнет,Нужда слепит нам очи,Нужда и в гроб ведет…

Пришла широкорожая масленица.

По дорогам с гиканьем каталась на тройках молодежь. При встречах надо было залезать по колено в снег, иначе ни за что, ни про что получишь по спине удар плетью.

Мужики в деревне Королевой с утра до вечера ходили друг к другу в гости. По ночам жены подбирали пьяных мужей на улице. Евлампия Ловушкина каждый вечер приносили домой на руках.

За деревней ледяная гора — катушка: раскат на версту, до самой Камы.

На катушку с раннего утра собирался народ. Катались на стальных кованках — «резовиках», обитых бархатом с шелковыми кистями.

Обычно у катушек чинно, рядком стояли деревенские красавицы и ожидали приглашения.

Вот к девушкам подходит парень и говорит:

— Мария Андреевна! Не желаете ли скатиться? — И идет, не оборачиваясь, на голован — вершину катушки, а за ним счастливица.

Парень садится в санки. В руках у него острые бороздилки из баржевых гвоздей для правежа. Девушка садится парню на колени, и резовики летят с голована.

На катушку приезжали и молодожены. Скатывались они по одному разу и уезжали на другую катушку, в другую деревню: на людей посмотреть и себя показать.