Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна
Проводив взглядом удаляющуюся в окне высокую, чуть сутулую фигуру советника, древлянский жрец прошёл во вторую половину жилища, где хлопотали в предпраздничных трудах жена Массорета и её служанки.
Как только дом остался без хозяина, Рахиль зажгла в серебряных шандалах настольные свечи и, протянув к ним руки, плавным кругообразным движением сверху вниз обвела их около огней, — «осенила огонь». А закрыв пальцами глаза, произнесла вполголоса молитву, обращаясь к четырём великим жёнам Ветхого Завета:
— Сорре, Ривке, Рохль вой Лейэ!
Этот обряд зажигания свечей искони исполняется исключительно хозяйками дома…
Обернувшись к одной из своей служанок, Рахиль сказала:
— Для приглашённого на Шаббос-кодеш ламдана[41] приготовь отдельную комнату, — и, посмотрев в сторону Чернодлава, тише добавила: — Не спать же ему рядом с язычником?! Муж говорил, что степняк ещё и колдун… И как древние индусы, может выпускать человеческую душу из тела…
При этих словах шаббос-гойим из христианок незаметно для хозяйки перекрестилась и троекратно произнесла слово «свят…»
Когда на другой день к дому первого советника кагана пожаловал на праздничный обед Завулон, Массорет, снова надев на голову штраймеле, встретил его у порога с распростёртыми объятиями. И вспомнил три месяца назад состоявшийся богословский спор с христианским философом Константином из Византии, который на вопрос о Деве Марии: «Каким образом женщина может вместить в своём чреве Бога, если на него воззреть невозможно, не только что родить?», ответил: «Если бы кто сказал, что этот советник не может принять в своём доме кагана и угостить его, а последний раб может принять и угостить его, то как назвать первого — безумным или разумным? Следовательно, неразумны те, которые считают невозможным, чтобы Бог вместился в утробе человеческого естества, если он создал этого человека…»
«Ия уподобился бы безумному, если б, служа у кагана, не скопил огромного состояния, которого хватит не только моим детям и внукам, но и потомкам будущим… Не железом, а золотом, не мечом, а умом — вот что должно быть нашим общим разумным и вечным девизом… Аминь».
Усадив кагана на почётное место за обеденный стол, Массорет бен-Неофалим пригласил остальных: богослова Зембрия и учёного ламдана. Древлянскому жрецу приказал ждать окончания праздничной трапезы в соседней комнате.
Тем часом служанка внесла кувшин воды, покрытый чистым полотенцем, и медный, до блеска вычищенный таз, над которым хозяин и гости совершили обряд общего омовения рук — нетилат ядаим. Теперь надо благословить вино и хлебы, без чего невозможно приняться за субботний обед.
Все наполнили кубки, а Массорет обеими руками приподнял вверх священный халас, прочёл над ним краткую молитву, разрезал его на части и раздал по куску всем присутствующим, не исключая и домашней прислуги.
Исполнив обряд причащения вином и хлебом, стали ждать, когда подадут первое блюдо. Принесли фаршированную рыбу с пряностями — и все разом запели: «Лехо доди ликрас кала» — «Выходи, друг, навстречу невесте! Примем весело Субботу!»
Подали к столу локшен, потом варёную говядину и цыплят, жареного гуся и кугель и, наконец, вселюбимый цымис, жирный, пряный и сладкий.
Между кушаньями всем хором распевали субботние песни — земират. Пели «Мнухо всимхо» и излюбленную «Маюфис», и все заветные застольные песни, прославляющие народ иудейский, его великое значение в мире и надежду на восстановление скипетра Иуды и царя Давида. А заключили песни молитвой «Улейны лойшабойах»[42], подёргиваясь при этом всеми членами тела и отплёвываясь в сторону…
Потом дали сказать слово учёному проповеднику.
— Я напомню вам, — начал свою речь ламдан, — шестидесятую главу пророка Исайи. Он говорит: «Встань, осветись, ибо пришёл свет твой и слава Господня воссияла над тобой, её темнота покроет землю и мрак народы». И это так, ибо вне иудейства нет спасения ничему сущему. Ибо далее сказано: «И пойдут народы к твоему свету и цари к лучам твоего сияния». К чьему свету?… К чьему сиянию?… Пророк же на это указывает ясно: к Израилеву свету, к Израилеву сиянию… Вот как снова говорит Исайя: «Тогда ты (Израиль) увидишь и просияешь от радости; вострепещет и расширится сердце твоё, потому что богатства моря обратятся к тебе и достояние народов пойдёт к тебе… Тогда сыны иноземцев воздвигнут стены твои и цари их будут служить тебе… И постоянно будут открыты врата твои и не будут закрываться ни днём, ни ночью, чтобы приносимы были тебе сокровища народов и приводимы цари их; ибо народ и царство, которые не станут служить тебе, погибнут; и такие народы совершенно истребятся… Ты будешь питаться туком[43] народов и наслаждаться царским изобилием… Вместо меди я буду снабжать тебя золотом, вместо железа стану доставлять серебро, вместо дерева медь и вместо камней железо… Да! твоё солнце уже не закатится и дни плача твоего кончатся».
Слыша, как слаженно поют песни гости и хозяин, как славно они кушают, творят молитвы и как складно говорят, древлянский жрец подумал: «Сказывают, что веру иудеев в этой стране может принять любой человек… Даже шаман. Стану и я иудеем!»
Такое своё желание высказал Чернодлав и при встрече с хазарским каганом. Завулон и все остальные почему-то долго, до слез смеялись, а потом каган, уже много наслышанный об интересных событиях в жизни этого необычного человека, позволил ему даже переселиться в его дворец. Чернодлав от счастья в этот миг испытал не менее сладостное чувство, чем от полёта в бредовом сне на птице в страну Верхнего мира…
Подобного решения от кагана не ожидал никто. Поэтому Массорет, оставшись наедине с Зембрием, в шутку обронил:
— Видно, Завулону на вершину Меры полетать захотелось…
— До того, как стать нашим братом по вере, он, может, уже и летал… Даже раньше — до принятия ислама, когда поклонялся идолам. Но умай власти сие ему не дало… — не мог снова удержаться от смеха иудейский богослов.
Повеселился всласть и первый советник. Оба знали, над чем смеялись…
Чтобы как можно больше уничтожить неиудеев в Хазарии, предшественники Зембрия и Массорета бен-Неофалима полвека назад, в 813 году, умышленно вызвали восстание тюрко-хазар — кабаров, подавленное затем с особой жестокостью. Если раскрыть Талмуд Вавилонский, который хранится у советника в кивоте завета, то можно найти такое изречение: «Неиудей, делающий иудею зло, причиняет его самому Господу и заслуживает смерти…» Поэтому вырезали, не пощадив ни детей, ни женщин, многих кабаров. Каган, сам являющийся выходцем из них, втайне плакал, глядя на поголовное истребление своих соплеменников. Но поделать ничего не мог. И чтобы потом приблизить его к себе, иудейские советники решили уравнять власть кагана с властью царя… Да какая разница — сколько у этих двоих власти?! Настоящая-то у них, советников и богословов! Вот почему Массорет и Зембрий так веселились…
Теперь же у Завулона на счёт Чернодлава возник свой план: каган задумал бывшего древлянского жреца во главе разведывательного отряда послать навстречу войску архонта киевского, которое уже покинуло пределы Болгарии. И когда настало время, Завулон напутствовал Чернодлава такими словами:
— Выступай! Вдруг на этот раз сумеешь умертвить Дира… И ещё ты должен выполнить одно моё тайное поручение… — наклонившись, что-то долго шептал шаману на ухо.
* * *С муторным чувством в сердце, в общем-то не жестоком, ехала Деларам на встречу со своим мужем Кузьмой. Сейчас её не радовали величавый простор Днепра и высокие берега, поросшие лесами, уже начинавшими желтеть и терять листву.
«И я по своей дурости потеряла самую лучшую служанку, отдав её на сожжение… Такую послушницу! — укоряла себя Деларам. — Хотя в моей свите много красавиц и прилежных молодиц… Но после жертвоприношения их беззаботная весёлость испарилась, как при первом луче солнца роса с цветков мака… Они думают, что участь той юницы может ожидать каждую в любое время. Нужно пообещать им — подобное больше не случится!»
Но тут мысли Деларам переключились на другое: ей вспомнился уртон сородичей-печенегов в низовьях Днепра, неподалёку от густого смешанного леса, — синие дымы от дзаголм, ржание резвых жеребят-стригунков, которых любила Деларам, будучи девочкой, кормить с ладоней тёплыми кусками лепёшки… Мягкие губы жеребят приятно щекотали подушечки пальцев, — и она заливалась смехом. А мальчишки, её сверстники, приохотились верхом кататься на стригунках; с трудом взгромождались на их спины и, когда жеребчики бросались вскачь, юнцы ещё держались кое- как, а потом со смехом валились в степной ковыль. Поэтому на их коленках, руках и даже на лбу подолгу оставались синяки и ссадины…
