Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
Порции – второй римский клан – занимались у нас главным образом коммерцией, и вся местная торговля в их руках сосредоточилась еще со времен божественного Юлия. Только Порции имели большие корабли, которые спускались по реке до Гиспала и дальше – во Внешнее море, а некоторые, самые большие и крепкие корабли Порциев, входили во Внутреннее море и плыли либо на север – к Нарбону и Массалии, либо на северо-восток – к Сардинии и через Сардинию – в Остию и в Рим. Земледельцы Домиции снабжали торговый клан Порциев прославленными нашими артишоками, которые развозились по всей империи, а также маслом и вином, которые охотно покупали за пределами Бетики – в Валенции, Сагунте, в Тарраконе и даже в Новом Карфагене (во всех этих общинах местные вина и масло заметно уступали нашим в качестве). Но главным поставщиком и основным партнером Порциев был третий кордубский клан – Аннеи.
Рассказывали, что чуть ли не со времен Гракхов (и наверняка со времен Мария и Суллы) Аннеи владели несколькими рудниками в Серебряных горах, и именно теми месторождениями, в которых золото превышало по содержанию серебро. Эти рудники Аннеи весьма успешно разрабатывали, постоянно совершенствовали плавильные печи, содержали сотни ослов, которые доставляли металлы от рудников к Кастулону, целую флотилию выдолбленных из стволов деревьев лодок, которые везли слитки от Кастулона в Кордубу, и едва ли не когорту различных надсмотрщиков, охранников и легковооруженных солдат, которые охраняли движение драгоценностей от рудников до города, ибо не только во времена Ганнибала, но и в наше время в горах и на реке промышляло много разбойников.
Весь металл у Аннеев скупали Порции. Но именно Аннеи, как мне объяснили, считались самым могущественным и влиятельным кланом у нас в Кордубе. Во-первых, они были богаче остальных кланов. Про них говорили, что весла на их лодках сделаны из чистого серебра, и что над головой каждого Аннея можно разглядеть золотое сияние, даже в пасмурную зимнюю погоду. Во-вторых, в разработке золотых и серебряных руд Аннеи весьма успешно соперничали с промышленниками из Нового Карфагена и, стало быть, как считалось у нас в городе, преумножали славу, укрепляли честь и достоинство Кордубы и всей Бетики перед лицом главного города Южного Леванта. В-третьих, свою когорту солдат и охранников Аннеи при случае могли использовать для подтверждения своего могущества, и даже не используя, одним существованием этих трех манипул вооруженных людей как бы подкрепляли и словно подчеркивали свою влиятельность.
VIII. Так вот, мало того, что твой отец был Аннеем Сенекой, он еще женился на Гельвии Домиции и находился в самых дружественных связях с Марком Порцием Латроном – между прочим, наставником Публия Овидия Назона, уже тогда прославленного, но еще не опального. То есть семейными и дружественными узами как бы сопряг и сочетал в себе все три великих клана: Аннеев, Домициев и Порциев.
Ни золотодобычей, ни тем более торговлей и земледелием отец твой не занимался. Но от Галлиона Аннея Сенеки, своего отца и твоего деда, ему досталось обширное наследство, которое он неуклонно преумножал, доверив свой рудник и часть лодочной флотилии двум умелым родичам из ветви Сенек. А сам занимался красноречием и другими науками в Риме. Затем вернулся в Испанию, на свой счет основал здесь три школы – в Кордубе (ту самую, в которой мы с тобой учились), в Гиспале и в соседней Италике. Некоторое время в кордубской школе сам подвизался, ведя риторский класс. А после оставил преподавание и посвятил себя судебной и ораторской деятельности. В ученом мире не только Кордубы, но и всей Бетики твой отец уже давно был непререкаемым авторитетом.
В сенате кордубской гражданской общины Луций Анней Сенека Старший был, пожалуй, самой яркой и ключевой фигурой. Его предложения неизменно принимались, к советам его чутко прислушивались, его выступлений нетерпеливо ожидали, судебные дела им всегда выигрывались. Десятки клиентов приветствовали его по утрам, провожали на форум и в баню. Городской префект почитал за честь пригласить его к себе на обед или принять от него пиршественное приглашение. Ибо, повторюсь: богат, успешен, образован, влиятелен. К тому же – давние, прочные и разносторонние связи с Римом.
И хотя у тебя были братья – старший Галлион Новат и младший Меласс (его все звали Мелой), – именно ты, Луций, как мне сразу же доложили, был у отца любимчиком. Рассказывали, что еще в младенчестве тебе вместо колыбельных песен пели и декламировали Гомера по-гречески и Вергилия по-латыни; иногда это делал якобы сам отец, но обычно к твоей колыбельке приглашали профессиональных певцов и аэдов (или правильнее сказать «рапсодов»?). Шутили, что первой твоей погремушкой были восковые дощечки из сандалового дерева, а первой игрушкой – стиль из слоновой кости, и, дескать, поэтому, произнеся первое в жизни слово, ты тут же записал его на табличке и тут же прочел на радость своим домашним. Утверждали, что всякий раз, когда у вас дома собирались в застолье местные знаменитости – грамматики, ораторы, историки и поэты, тебя, еще совсем маленького, усаживали рядом с отцом, и ты наблюдал за их изысканными манерами, слушал их просвещенные речи, и в три года мог отличить Вергилия от Горация, в четыре года – коринфскую бронзу от бронзы аттической, в пять лет стал сопоставлять законы Августа с древними законами Двенадцати таблиц, а в шесть – сравнивать киников со стоиками и академиков с эпикурейцами.
Шутки шутками. Но довольно было хотя бы раз услышать твой ответ на школьном уроке, нескольких внимательных взглядов на тебя было достаточно, чтобы заключить, что этот мальчик еще в раннем детстве получил великолепную образовательную основу, на которую всякое последующее образование должно ложиться легко и плодотворно.
Рассказывали, что когда отец твой бывал в отъездах, тебя опекали и тоже старались воспитывать и образовывать твоя мать – Гельвия Домиция и ее младшая сестра, тетка твоя – Гулия, которые в тебе души не чаяли.
Братья твои, Галлион и Мела, в школу не ходили – у них были домашние учителя и наставники, как положено детям из богатых и влиятельных семейств. Спрашивается: ты-то что делал среди нас, простых смертных? Я задал и этот вопрос. И мне по секрету ответили: «На то была воля самого Луция Сенеки Младшего. А его воля – закон». Других разъяснений по этому поводу мне не удалось добиться.
Всё это мне довольно быстро удалось разузнать и выведать про тебя.
IX. Разумеется, тогда, в одиннадцать лет, я не мог нарисовать тот психологический портрет, который у меня сейчас вспомнился и нарисовался, вернее, едва ли я смог бы придать ему данную словесную форму. Но клянусь Белой Ланью Луция Гиртулея, что я уже тогда тебя, Луций, очень точно и тонко почувствовал и к встрече с тобой приготовился, пока наблюдал за тобой и собирал про тебя сведения.
X. Ты тоже, как я заметил, приглядывался ко мне. То есть, сидя рядом со мной на уроках, ни разу не посмотрел в мою сторону. Но в другие стороны смотрел, на других мальчишек изредка обращал внимание, а на меня – ни разу за целых десять дней, – что уже свидетельствовало о том, что я тебе не совсем безразличен, если ты так настойчиво и последовательно выделяешь меня своим безразличием.
К концу недели, когда в перерывах между уроками, школьники играли в перистиле – кто-то перебрасывался мячиком, кто-то вертел на земле кубарь, кто-то играл в чет-нечет, громко выкрикивая «голова» или «корабль», а потом – «короста на всякого другого!», когда проигравшего били по подставленному бедру (помнишь эти детские наши игры?), – когда вся школа играла и развлекалась, а я тихо стоял у колонны, я вдруг увидел, что на другом конце перистиля стоишь ты, Луций, такой же одинокий и неучаствующий во всеобщем веселье, и ты на меня смотришь, да, словно на пустое место, но в мою сторону, грустно и мечтательно.
В середине следующей недели, когда учитель рассказывал нам про плавание аргонавтов, ты вдруг повернулся ко мне и спросил: «Ты пишешь на дощечках, потому что у тебя нет денег, чтобы купить пергамент?» Ты думал, я от неожиданности упаду со скамейки или, по меньшей мере, лишусь дара речи, – я сразу же почувствовал, что ты на это рассчитывал. И поэтому ответил как можно спокойнее и безразличнее: «На дощечках удобнее писать, потому что легко тут же стереть написанное»… На самом деле, я писал на табличках, потому что ты на них писал…
Больше ни словом, ни взглядом ты меня не удостоил. А я понял, что в следующий раз инициатива должна исходить от меня.
XI. Дня два или три я свой шаг обдумывал. И вот, в середине урока, когда учитель объяснял нам очередное грамматическое правило, я вдруг вскочил, как ужаленный, и громко спросил: «А что надо делать, чтобы стать героем?»
