Ольга Гурьян - Мальчик из Холмогор (1953)
Когда Миша проснулся, было совсем светло, и он не мог понять, наступило уже завтра или ещё продолжается сегодня и долго или коротко он спал. Он вскочил и выбежал из комнаты. Везде было пусто. Он сбежал с лестницы и с облегчением увидел, что швейцар, как всегда, сидит у дверей. Миша кинулся к нему.
— Куда все ушли? — крикнул он. — Какой сегодня день?
Швейцар с недоумением посмотрел на него:
— Чего вы испугались? Второй день пасхи сегодня. Четвёртое апреля.
В это время подъехала карета, и из неё вышел Семён Кириллович. Он был без шляпы, бледен, с покрасневшими глазами. Лицо его странно дёргалось. Увидев Мишу, он попытался что-то сказать, протянул руку со скомканным платком, но голос его не слушался. Наконец он проговорил:
— Михайла Васильевича не стало...
Глава восьмая
Когда после праздников мальчики вернулись в гимназию, Мише показалось, что жизнь опять входит в прежнюю колею. Друзья разговаривали с ним, опасливо избегая вспоминать Михайла Васильевича. Миша бледно улыбался их шуткам. Но когда Саша стал представлять в лицах, как Косма в гостях у попа объелся творожной пасхой, он не выдержал и рассмеялся. Саша гримасничал и разводил руками, изображая, как Косма накинулся на пасху, как попадья пыталась отодвинуть блюдо подальше, а испуганный поп возглашал: «О-о-о-отрок! Что-о-о творишь? Ло-опнешь!»
— Неправда! Всё неправда! — кричал Косма и лез драться к Саше, а Федя со смехом оттаскивал его прочь.
Снова начались занятия. Теперь уроки казались чересчур короткими и лёгкими. Миша быстро их выучивал и снова тосковал, забившись куда-нибудь в угол. Заметив это, Семён Кириллович попросил учителей задавать мальчику двойные уроки.
Теперь Мише хватало занятий на весь день, он учился с увлечением и в короткий срок догнал лучших учеников.
Май был жаркий. Мальчики играли во дворе, и постепенно Миша тоже начал принимать участие в их играх и развлечениях.
Как-то, в конце месяца, его вызвали к Семёну Кирилловичу. Миша не мог вспомнить никакой проказы, за которую заслуживал бы выговора, и, удивлённый, шёл за служителем. Войдя в кабинет, он увидел, что Семёна Кирилловича нет, а вместо него поднялись с кресел Матрёша и Иван Макарыч. В первую минуту Миша с трудом признал сестру. На ней было старенькое платье, из которого она успела вырасти, голова повязана белым платочком. Лицо было непривычно печальное и тихое.
— Прощай, Мишенька, — сказала она и низко ему поклонилась.
— Матрёша, что ты? — воскликнул Миша.
— Уезжаем мы, проститься пришли, — заговорил Иван Макарыч. — Подрядился я Матрёну Евсеевну к родителям доставить. Там она теперь нужней.
Миша молча смотрел на Матрёшу.
— Домой еду, — сказала она. — Придётся ли ещё свидеться?
— Почему? Почему? — повторил Миша.
— Здесь мне делать больше нечего, — печально сказала Матрёша. — Без Михайла Васильевича дом уже не тот, и мне в нём места больше нету. Иван Макарыч письмо получил из Матигор — у нас с тобой народился братец. Я его буду нянчить. Матушке буду помогать. А замуж если возьмут, крестьянствовать буду. — Она горько заплакала. — Мишенька, может и ты с нами поедешь? Иван Макарыч обоих бы довёз.
— Нет, — сказал Миша, — я останусь. Я Михайлу Васильевичу обещал, что буду учиться. Прощай, Матрёша, кланяйся всем. Матушку поцелуй, скажи — нельзя мне вернуться.
— Прощай, братец миленький! — сказала Матрёша и обняла его.
— Прощай! — ответил Миша и тоже заплакал. — Прощайте, Иван Макарыч! Скажите матушке — кланяюсь им низко, до самой земли.
Но когда Матрёша с Иваном Макарычем повернулись к дверям, он побежал за ними, крича:
— Матрёша, останься! Я кончу ученье, буду о тебе заботиться. Ты у меня вместо хозяйки будешь. Матрёша!
Но Матрёша, прикрыв лицо концом платочка, скрылась за дверью, а Иван Макарыч, обняв Мишу, сказал:
— Будь здоров! — и быстро пошёл за ней.
Как-то под осень Миша попросил у Семёна Кирилловича разрешения навестить старых друзей — Матвея Васильева и других. Семён Кириллович подумал и, дав ему служителя в провожатые, отпустил.
Миша шёл по знакомой набережной, и сердце у него билось от нетерпения; вдруг в двух шагах от дома он столкнулся с Матвеем.
— Мишенька! Ты куда? — воскликнул Матвей, обнимая его.
— Я к вам.
— К нам некуда, — хмуро ответил Матвей. — Нас тут уже никого нет. А о новой квартире ещё хлопочем. Пока живём где придётся. — И он рассказал Мише удивительную и печальную историю.
После смерти Михайла Васильевича всё в доме пошло по-новому.
Елизавете Андреевне не под силу было вести дела. Все мастерские закрыли, а мозаичную перевели в другое место. Мозаичные художники ещё некоторое время жили в своих комнатах, но Елизавета Андреевна беспрестанно жаловалась, что они её не слушаются и чинят ей беспокойство. Избегая ссор, художники подали просьбу, чтобы впредь им иметь жительство в другом месте.
— А Игнат Петров? — спросил Миша. — А остальные мастера?
— Никого не осталось, — ответил Матвей. — Ведь и Игнат Петров, и Андрей Никитин, и другие, хоть они и были оптики, механики и мозаичисты, а всё оставались крепостными, и теперь, когда нет уже их просвещённого благодетеля, когда оптическая мастерская закрыта и делать им в доме нечего, их отправили обратно в Усть-Рудицу, в деревню, где они теперь сохой землю пашут. Ведь ты, Мишенька, не знал — Игнат Петров очень был к рисованию способен. Кто знает, быть может он стал бы знаменитым живописцем. А теперь и талант погиб и жизнь пропала. Ах! — воскликнул он, гневно сжав кулаки. — Угораздило его родиться крепостным! Был бы он, как я, вольный человек, мы бы с ним вместе продолжали дело, которому Михайло Васильевич нас обучил.
Миша дальше не пошёл, а повернул обратно, и Матвей провожал его часть дороги.
* * *Время шло. Миша учился. И хотя курс в гимназии был рассчитан на десять лет, его, четырнадцатилетнего, уже через пять лет допустили к занятиям в университете в числе лучших шести учеников. В то же время они должны были ещё посещать некоторые уроки в гимназии. Каждый из шести был назначен для занятий по избранному им предмету к кому-нибудь из академиков. Миша заявил, что чувствует в себе особенную склонность к физике. Косма Флоринский собирался усовершенствоваться в химии.
Они не были ещё студентами, но уже вышли из общества гимназистов. Чтобы гимназисты не беспокоили их в серьёзных занятиях, им был отведён особый флигелёк во дворе, где у каждого была отдельная комната. Им выдали шпаги, как полагалось студентам.
Глава девятая
— Миша, пляши! — закричал Косма, врываясь в комнату, и кинулся тормошить друга.
— Оставь, Косма! Какой ты необузданный! Формулу вычисляю, а ты перебил...
— Не убежит твоя формула! — И Косма принялся плясать по тесной комнате, задевая мебель. — Пляши, а то ничего не скажу! Миша, наша книжка вышла! Латинские комедии, которые мы переводили.
— Покажи!
— Вот! — Косма торжественно положил книгу на стол.
Миша с трепетом коснулся серой обложки и, открыв её, долго смотрел на титульный лист, на котором были напечатаны имена Космы, Саши, Феди и его.
— Очень странное чувство, — сказал он и взял книгу в руки, будто взвешивая её. — Такая лёгкая, а ведь это первый кирпич, который мы сами слепили.
— Что? — переспросил Косма. — Какой кирпич? Ты, Мишенька, на радостях заговариваться стал? А, понимаю! — вдруг воскликнул он. — Ты хочешь поэтически сказать, что это первый кирпич в храме нашей славы?
— Ничего ты не понял! Какие-то храмы славы... Чепуха!
— Нет, это очень приятно. Идёшь по улице, и все пальцами показывают: «Смотрите, это знаменитый Косма Флоринский. Такой ещё молоденький, а сколько мыслей на его челе!»
— Ничего ты не понимаешь! — повторил Миша. — За слоном ещё больше народа бегает и тоже пальцами тычут. Разве ты для этого работал?
— Я не понимаю, чего ты от меня хочешь? — обиженно сказал Косма, — Ты объясни.
— Ах, Косма, дружок, ну как ты не понимаешь? Я как увидел книжку, сразу подумал: вот была бы радость Михайлу Васильевичу увидеть наш первый успех! А потом я подумал: нужны ли народу латинские комедии, когда он ещё неграмотный? Косма, нам так легко с тобой было учиться — всё нам было готовенькое, а сколько людей, несравненно даровитей нас, погибают в темноте! Когда я у Михайла Васильевича в доме жил, там был мастер Игнат Петров... Такой жадный был к ученью. Где он теперь и жив ли? И сколько таких, талантливых, молодых, перед которыми все пути закрыты по их крепостному состоянию!
— Не в нашей власти освободить рабов, — хмуро сказал Косма.
— Но мы можем способствовать тому! — воскликнул Миша. — В просвещённой стране нет места рабству, и в нашей власти просветить страну. Михайло Васильевич обучил десятки и сотни людей. А мы, его ученики, обязаны его дело продлить — мы обучим тысячи. Михайло Васильевич этому жизнь отдал. Ах, Косма, подумай, как прекрасно это будет, когда взойдут посеянные им семена! Земные недра отдадут России свои богатства. Химия и физика откроют свои тайны и улучшат людское благосостояние. И уже не памятник царю, а строения, потребные народу, украсятся картинами и мозаиками. И русский стих, великолепней которого нет на свете, зазвучит в устах крестьянских мальчиков. О, Косма, какое поприще пред нами! Отдадим нашу жизнь, наши знания любимой родине, как сделал это Михайло Васильевич, как после нас сделают многие миллионы! Великое счастье всего, себя отдать родине, чтобы её слава росла безмерно! Он знал это счастье, он писал о нём.
