Эдвард Резерфорд - Париж
– Теперь ситуация повторяется. Революция в опасности. И пока мы не уничтожим этих аристократов, опасность сохранится. Сами по себе де Сини, возможно, особой угрозы не представляют. Но их существование – уже угроза. Вот в чем смысл. – Он взял со стола лист бумаги. – Вы не окажете мне одолжение, гражданка? Отнесите эту записку в Комитет общественной безопасности.
– Сию минуту, – ответила она с гордостью. – Сию минуту.
После ухода отца Пьера молодой Этьен де Синь не мог успокоиться и долго ходил по комнате из угла в угол. Его жена взялась за шитье и не донимала мужа расспросами.
В особняке де Синей в эти годы было очень тихо. Этьен и Софи пользовались большой гостиной только в летние месяцы, когда ее не нужно было отапливать. Зимой они проводили дневные часы в малой гостиной. Почти во всех остальных комнатах мебель была закрыта чехлами, двери заперты, так что экономка и горстка слуг справлялись с обслуживанием жилой части дома.
– Как хорошо мы с тобой сегодня погуляли, – наконец заговорил Этьен.
– Да, я тоже очень рада, что мы выбрались на свежий воздух, – ответила Софи.
– Так трудно сидеть все время взаперти! – воскликнул он.
– Но нам есть чем занять себя, – напомнила ему жена.
Не будь их любовь по-прежнему горяча, эта постоянная вынужденная близость при отсутствии дел могла бы стать настоящим испытанием. Но, к счастью, еще в первые месяцы революции, когда светская жизнь постепенно сошла на нет, каждый из супругов нашел себе занятие, чтобы скоротать время, и поэтому их уединение не усугубилось бездельем.
Софи вместе с экономкой взялись за постельное белье и шторы: решили сначала залатать, что потребуется, а потом все покрыть вышивкой. На это может уйти не одна жизнь, сказала она мужу. Кроме шитья, Софи не менее двух часов в день упражнялась в игре на пианино и в результате достигла такого мастерства, о каком и не мечтала.
Этьен надумал чинить мебель и даже ходил несколько раз к местному столяру, чтобы научиться правильно чистить и натирать воском старинные столы и мягкие кресла эпохи короля-солнца. Освоив этот этап, он захотел попробовать себя в плотницком деле. Его первые попытки были довольно неуклюжими, однако теперь он мог смастерить сносный кухонный стол или табурет. Это нехитрое ремесло стало для Этьена источником ощущения собственной полезности и покоя.
– Я умею производить вещи, – говорил он, смеясь, жене. – Больше я не могу называться аристократом.
А долгими летними вечерами они сидели рядышком и читали друг другу, пока медленно опускающееся за горизонт солнце зажигало теплым блеском полированное дерево унаследованных стульев и столов парадной гостиной.
Но в тот вечер Этьена беспокоила одна мысль.
– Иногда, милая Софи, – сказал он, – мне кажется, что я совершил ошибку. Наверное, нам следовало давным-давно уехать в замок. Там, по крайней мере, мы могли бы гулять в парке.
– Я не думаю, что это было ошибкой. Мне кажется, здесь безопаснее.
– Почему?
– От имения до Вандеи довольно близко. Сейчас восстания подавлены, но они могут вспыхнуть снова. А если бы сражения шли рядом с замком? Местные жители сразу бы присоединились к мятежникам. Они любят свою религию, но к нам относятся без ненависти. И тогда, чтобы нас не сочли предателями революции, нам пришлось бы пойти против собственных работников и крестьян.
– Да, ты права. И все равно…
– Мы живем тихо, как мышки.
– Мне кажется, что мы остались одни во всем мире.
– По крайней мере, – Софи протянула к нему руки, – мы вдвоем.
Так и закончился этот вечер – они тихо посидели бок о бок, глядя в окно. Солнце скрылось, затопив напоследок комнату теплым красным светом. Этьен прижал к себе жену, и через мгновение они слились в тесном объятии. И оторвались друг от друга только для того, чтобы перейти в спальню, где их объятие стало еще крепче.
Громкий стук во входную дверь на рассвете стал для них полной неожиданностью.
Доктор Эмиль Бланшар ехал вдоль края большой площади. В ее центре стояла гильотина. Площадь Трона была не единственным местом во французской столице, где установили эти орудия казни. Хотя, вспомнил доктор, площадь после революции переименовали, и теперь она называется площадь Свергнутого Трона. Эта гильотина буквально днем ранее проглотила шестнадцать кармелиток. Страшное лезвие работало, не останавливаясь, уже несколько недель. Ежедневно оно отсекало тридцать, сорок, а то и полсотни голов.
Перед Бланшаром потянулась унылая улица Фобур-Сент-Антуан. Длинной каменной бороздой она вела от бедного квартала на запад, к далекому Лувру.
Бланшар пришпорил лошадь. Терять время было нельзя. Кто знает, может, он уже опоздал.
Сегодня рано утром он навещал одного ремесленника в Сент-Антуанском предместье, который стал одним из его первых пациентов, когда доктор только начинал практику.
Эмиль Бланшар был честолюбивым человеком. В первые годы правления Людовика XV, когда денежные дела Франции в недобрый час были поручены ловкому шотландцу по имени Джон Ло, страна пережила тяжелейший финансовый кризис, сравнимый с крахом «Компании Южных морей» в Британии. Дед Эмиля потерял все скромное фамильное состояние, а его отцу пришлось стать книготорговцем на левом берегу Сены. Чем меньше средств оставалось у отца, тем более грандиозными становились его либеральные идеи. Глядя на него, Эмиль твердо вознамерился обеспечить себе надежное положение в жизни и стал изучать медицину.
Достижения Бланшара не могли не вызывать уважение, особенно если учесть, что начинал он с нуля. Среди его пациентов теперь было множество богатых людей вроде де Синей, щедро оплачивавших его услуги.
Старик, которого он навещал этим утром, не мог заплатить ему много, но Эмиль никогда не отказывался лечить бедняков, чем весьма гордился. Он как раз закрывал свой саквояж, заканчивая визит, когда за ним прибежал его сын:
– Де Синей арестовали! Их экономка заходила, тебя искала.
– Куда их отвезли?
В Париже было много тюрем, куда помещали врагов революции.
– В Консьержери.
– Консьержери?
Значит, все действительно очень серьезно. Немудрено, что доктор торопился.
К молодой супружеской паре он испытывал особую симпатию. Голубки – так называл их про себя Бланшар. Ему известно было об их страстном желании иметь ребенка, и он очень им сочувствовал, когда пользовал Софи после первого выкидыша и затем второго. Однако он успокаивал де Синей:
– Я знаю множество пар, которые страдали подобным образом, а потом все устраивалось и у них рождалось многочисленное и здоровое потомство.
Сейчас же стоял совсем другой вопрос: удастся ли ему спасти их жизнь? Бланшар сомневался в этом. Очень сомневался. Однако продолжал напряженно думать, подгоняя лошадь.
Впереди показались руины старой Бастилии. Он приезжал к ней и в тот день, когда ее штурмом взяли толпы горожан. Ему было известно, что мятежники, разграбив накануне арсенал Дома инвалидов, пришли сюда за порохом, хранившимся в старой крепости. Почему-то в дальнейшем стали считать, будто целью штурма было освобождение из тюрьмы горстки престарелых преступников, по большей части мелких мошенников.
Если бы Бастилию захватили несколькими неделями раньше, хмыкнул про себя Бланшар, то успели бы выпустить на свободу маркиза де Сада.
От Бастилии его путь лежал на запад мимо ратуши Отель-де-Виль. За ратушей начинался Лувр.
Сколько счастливых вечеров провел он в этом квартале во время последнего восхитительного десятилетия старого режима! А если точнее, чуть севернее Лувра, в гостеприимных садах вокруг дворца Пале-Рояль.
Либеральный кузен короля, герцог Орлеанский, живший во дворце, открыл его огромные дворы и колоннады для всех, кто верил в просвещение и реформы. Его называли Филипп Эгалите – кто с издевкой, кто с восхищением.
Чего на самом деле хотел герцог Орлеанский? Некоторые считали, что он мечтал о республике, но ходило и такое мнение, будто его истинной целью являлся захват трона. В кафе и тавернах под теми колоннадами можно было обсуждать все, что угодно. Под протекцией герцога там же устроили типографии, где печаталась революционная литература. Наполовину университет, наполовину парк развлечений, Пале-Рояль стал грядкой, где взошли первые семена революции.
Но герцогу Орлеанскому это не помогло. Несколько лет спустя революционеры, собравшиеся в здании всего в нескольких десятках метров от Пале-Рояль, осудили его и отправили на гильотину – так же, как и его кузена-короля.
Бланшар считал, что ему повезло с профессией. Сам он придерживался республиканских взглядов, но умеренных. Он прожил бы и с конституционной монархией, если бы пришлось. Но если бы он заседал в Национальном собрании или в Конвенте, то где бы он сидел? Не с монархистами, это точно. Скорее всего, с жирондистами, объединившими большинство либеральных республиканцев. Рядом с радикальными якобинцами Бланшар ни за что не сел бы, в этом он был уверен. А если так, то со временем, по мере того как революция становилась все более и более радикальной, его самого послали бы на гильотину эти якобинцы, пробивавшие себе дорогу к власти. А теперь они и вовсе начали казнить своих.
