Антония Байетт - Детская книга
— Да, сэр, я бы этого хотел, — сказал он. — Вы всегда были ко мне очень добры.
Бэзил ответил:
— День твоего прихода в банк был счастливым и для меня. Ты слишком молод, чтобы одна неудача сбила тебя с Дороги. У тебя вся жизнь впереди. Перед тобой — весь мир.
Герант положил на одну чашу весов свою боль, а на другую — зов океана и далекую загадочную страну. В нем забродили новые силы.
— Я знаю, — сказал он. — Вы правы. Спасибо.
49
В день дерби, 4 июня 1913 года, Герберт Джонс по прозвищу Бриллиант, в жокейском костюме королевских цветов, скакал на Анмере, коне короля. Джонс был национальным героем. Ему аплодировали огромные толпы. Эмили Уилдинг Дэвисон в твидовом костюме, блузке с воротником-стойкой и неприметной шляпке стояла у ограды скакового поля в Тэттенхэм-корнер, где заворачивали кони, разноцветно мелькая на фоне неба. В рукаве у Дэвисон был триколор суфражисток — фиолетовый, белый и зеленый, и еще один такой же флаг обернут вокруг талии. Когда послышался тяжкий топот копыт и показался Анмер, возглавляющий скачку, Дэвисон шагнула вперед прямо под копыта и схватила коня под уздцы. Жокей, лошадь, кричащая женщина — все повалились на траву, оросив ее кровью. Джонс-Бриллиант упал и не поднялся — он получил сотрясение мозга и повредил плечо. Эту сцену засняли на кинопленку. На ней можно увидеть помятую Дэвисон со сбившимися юбками, которую, словно поломанную куклу, волокут полицейские. У нее была разбита голова. Голову замотали газетами. Дэвисон отвезли в эпсомскую больницу, где соратницы задрапировали ее кровать, словно катафалк, фиолетово-бело-зелеными флагами. Дэвисон умерла четыре дня спустя.
Упавшая лошадь поднялась и поскакала прочь. Король Георг записал в дневнике: «Бедняга Герберт Джонс и Анмер покатились кувырком. Я был ужасно разочарован».
Королева Мария послала Джонсу телеграмму, выразив сочувствие по поводу «прискорбного происшествия, вызванного чудовищным поступком жестокой, безумной женщины».
Много лет спустя Джонс говорил, что ему «мерещится лицо той женщины». После этого случая он больше не выигрывал скачек.
Социально-политический союз женщин устроил Эмили Дэвисон торжественные похороны. В них участвовали десять духовых оркестров и шесть тысяч женщин-демонстранток. Они несли фиолетовые шелковые знамена с вышитыми словами Жанны Д’Арк: «Сражайтесь, и Господь дарует победу». Суфражистки раздобыли флаг Дэвисон, запятнанный травой, грязью и кровью, и он стал реликвией. Несколько человек (как мужчины, так и женщины) кидались в гроб кирпичами. Гедда Уэллвуд, которая накануне до поздней ночи вышивала и подрубала знамена, тоже шла в колонне, обращая к преследователям бледное презрительное лицо. Ноги двигались в такт, музыка сплачивала женщин, превращая их в единое существо, идущее к цели.
Группа держала Гедду. Ей было очень странно, что создания, которым положено быть робкими, кроткими, домовитыми, любвеобильными, столь изобретательны в таких мятежных, опасных делах. Гедда с детства была мятежницей. Она вечно стояла в стороне от любых групп — от семьи Уэллвуд, от девочек в школе, от фабианцев. Она подрывала устои, выискивала неудобные истины. И не могла найти себе цели. А потом нашла ее — в сообществе мятежников, в армии, бьющейся за правое дело, в программе разрушения. Гедде нравилось маршировать — бедро к бедру, юбка к юбке, плечо к плечу с женщинами, подчинившими собственные потребности и движения великому делу. Жизнь в группе и притягивала, и беспокоила Гедду, которая от природы боялась закрытых пространств. Временами Гедде казалось, что ряды сейчас сомкнутся и раздавят ее, как Красная и Белая королевы и летающие присяжные-карты в «Алисе».
Армии нужны не только мученики, но и командиры. Здоровье Эммелины Панкхерст пошатнулось от голодовок и насильственных кормежек. Когда газеты, освещая нарастающую волну насильственного протеста, назвали Эммелину злобной старухой, она парировала: «В наши намерения не входит, чтобы вы были довольны». Однако армией, как это ни парадоксально, все чаще командовала хорошенькая Кристабель, хозяйка хорошенькой собачки, из хорошенькой парижской квартирки, объясняя это тем, что полководец-стратег должен быть в безопасности и на свободе. Как и многие другие самодержцы, она ссорилась с людьми: с Петик-Лоренсами, Фредериком и Эммелиной, которые жертвовали деньги на борьбу за права женщин, руководили этой борьбой и страдали за нее; со своей сестрой Сильвией, которая жила среди бедноты в Ист-Энде и не отступала от своих социалистических принципов, пока Кристабель водила дружбу с богачами, тори, кликами влиятельных и знаменитых людей. Она издавала декреты. В 1912 году, в день взятия Бастилии и день рождения Эммелины, Сильвия устроила зрелищное шествие в Гайд-парке: шляпки, знамена, флажки, все украшенные алыми драконами и белой каймой. Шествие имело огромный успех.
Кристабель телеграфировала из Парижа. Она приказала Сильвии сжечь Ноттингемский замок.
Сильвия отказалась. Она не верила в поджоги, в уничтожение шедевров искусства.
Но нашлись те, кто верил.
Они посылали друг другу шифрованные телеграммы. «Пух, перья, воск, смола, фиалки, маки, пудра». Они покупали и прятали канистры с парафином и бензином. Они всыпали кайенский перец и вливали расплавленный свинец в почтовые ящики. Пришел 1914 год, и они стали еще смелей и неудержимей. За первые семь месяцев 1914 года было подожжено 107 зданий. Суфражистки жгли шотландские замки, а потом принялись за культуру собственно Англии. В 1913 году они порвали ценные картины в Манчестере и разбили оранжерею с орхидеями в ботаническом саду Кью-Гарденс. Они взорвали новый дом Ллойд Джорджа в Уолтон-он-зе-хилл. Они резали телефонные провода и совали камни в железнодорожные стрелки, чтобы поезда сходили с рельсов. Они проявляли все меньше уважения к культурным ценностям: поджигали старинные церкви, портили средневековые библии. Они сожгли библиотеку Карнеги в Бирмингеме. Они, как до них анархисты, взорвали бомбу в Вестминстерском аббатстве и затопили водой большой орган в августейшем Альберт-Холле. Самих суфражисток избивали, запугивали, полиция и толпа срывали с них одежду. Им выкручивали груди, вырывали волосы. Суфражистки прерывали речи короля и премьер-министра решительными тирадами и собственным гимном на мотив «Марсельезы». Мэри Ричардсон методично подготовилась к уничтожению нелюбимой ею картины Веласкеса — элегантной, очень плотской Венеры, созерцающей себя в зеркало. Ричардсон дождалась, пока следящие за ней сыщики уйдут обедать (один из них просто прикрыл глаза газетой) и бросилась на застекленную картину с топором. Первый удар пробил стекло. Сыщик вопросительно взглянул на световой люк в потолке. Смотритель поскользнулся на полированном полу. Мэри нанесла еще четыре удара. Наконец ее повязали с помощью немецких туристов, обезвредивших ее меткими бросками «бедекеров» в затылок. Ее водворили в Холлоуэйскую тюрьму, приговорив к насильственному кормлению.
Эти истории передавались из уст в уста — потрясенным шепотом, со зловещим смехом. Жертвенный поступок Эмили Дэвисон, очевидно, призывал к действию всех женщин. Гедде в голову закралась идея «сделать что-нибудь». Мало было шить, маршировать, сыпать перец и лить клей в почтовые ящики респектабельных домов, рассыпать гвозди по полам учреждений. Требовался поступок.
Беда была в том, что она боялась. Сначала беда была в том, что она не могла придумать, что бы такое совершить, но однажды при обсуждении жизни Эмили Дэвисон действие само собой оформилось у Гедды в голове — в прямом смысле этого слова золотое, сверкающее во тьме.
Эмили Дэвисон, чьи речи были слишком длинны и отклонялись от темы, чье присутствие раздражало или выбивало из колеи, была причислена к сонму святых. Однажды у нее возникла остроумная идея — спрятаться в палате общин, провести там ночь, а утром, в день переписи, выскочить и объявить палату общин местом своего проживания. Добрый уборщик обнаружил Эмили в чулане, напоил чаем с тостами и отправил восвояси, туда, где она в самом деле жила. Но Эмили нашла другие способы гарантированно попасть в тюрьму. В тюрьме она, словно акробатка, прыгала с балкона — на верную смерть, если бы не проволочная сетка. Эмили отнесли наверх, но она снова прыгнула. И снова уже на железную лестницу.
Ходили рассказы о мучительном пребывании в клетках, о насильственных кормлениях — по сути, пытках: меж зубов, ломая их, вставляли деревянный кляп или железные зажимы и всовывали ужасную трубку, а охранники в это время держали сопротивляющуюся женщину за уши, за груди, за волосы, за руки и за ноги. Трубка, которую совали в извивающуюся жертву, могла попасть не туда — войти в легкое, разорвать кишку; все это было известно, эти рассказы передавались из уст в уста: героические истории женщин, которые в начале заключения выглядели на сорок лет, а когда выходили — уже на семьдесят. Сильвия Панкхерст отказалась от еды и питья. Ее поливали водой из шланга и кормили через омерзительную трубку. Она ходила. День и ночь, день и ночь. Гедде рассказывали, что глаза Сильвии полностью заплыли кровью. Ноги разбухли, как тумбы. Гедда видела во сне истощенное красноглазое существо, шагающее без остановки, и просыпалась в холодном поту.
