Пятая труба; Тень власти - Поль Бертрам
Как я же сказал, оба они встали, поклонились и уставились на донну Марион, пока я здоровался с хозяйкой. Разговаривая с ней, я старался разглядеть её получше. Ей было около сорока. По своей внешности это была настоящая голландка, цветущая и красивая, хотя несколько грубоватая. Не знаю, кем она доводилась донне Марион, но подобное родство часто встречается в Голландии.
Фру Терборг поздоровалась со мной приветливо:
— Мы долго ожидали этой чести, ваше превосходительство, но всё напрасно, — начала она. — Очень рада, что я наконец нашла в лице моей племянницы магнит, который сумел притянуть в наше бедное жилище губернатора нашего города. Нужно сознаться, что действительно до её прибытия здесь было мало притягательного.
Несмотря на свой возраст, она была ещё не прочь пококетничать.
— Мои служебные обязанности не оставляют мне столько времени для удовольствий, как мне хотелось бы, — серьёзно отвечал я. — Что касается вашей племянницы, то она — двоюродная сестра моей покойной жены. Я не слышал о ней более двух лет и очень беспокоился о её судьбе.
Обстоятельства, при которых умерла моя жена, я хотел держать в тайне. Я не мог позволить, чтобы об этом стали, говорить в гостиных. Я уже давно носил по ней траур, и никто не должен догадываться, что я узнал о её смерти только вчера вечером. Но фру Терборг отличалась большим любопытством, и её нелегко было удовлетворить в этом отношении. Её вопросы так и сыпались на меня, и я едва успевал давать на них ответы. Мало-помалу я начал отвечать отрывисто и надменно, за что меня нередко упрекали. Меня называли гордецом, но можно ли было держаться здесь иначе?
Господин Терборг торговал колониальными товарами. Хотя он вёл дело с большим размахом и в последнее время занялся коллекционированием картин — всё это не улучшило его манер, по крайней мере, насколько можно было заметить по его вдове. О нём самом я говорю только понаслышке. «И эта женщина, за столом у которой, будь то в Испании, я никогда бы и не подумал присесть, здесь говорила со мной с такой фамильярностью, как будто она была мне родня.
Впрочем, здесь многое делается не так, как в Испании, и мне приходится привыкать к этому. Прошлое похоронено в кровавых битвах и бездонной пропастью отделено от настоящего. И теперь я служу более высокому владыке — не королю и не папе, а принципу. Многие, впрочем, этого не замечают. Многое теперь стало лучше в жизни, хотя самые формы этой жизни сделались не так приятны. Эта перемена особенно мучительно подействовала на меня именно теперь, когда я только что перешёл сюда из соседней комнаты, где беседовал с донной Марион и где былое так ярко встало опять в памяти.
— Вы сегодня слишком серьёзны, — начала опять фру Терборг, обращаясь ко мне, — хотя я выбрала для вас самое лучшее место. Ваша собеседница справа способна согнать складки со лба у кого угодно, а о себе, некрасивой старухе, я уже и не говорю.
Место, о котором она говорила, было между ней и донной Марион.
— Я ценю своё положение молча, — возразил а. — Я только боюсь, что я его не заслуживаю.
Фру Терборг приняла мои слова за комплимент и стала жеманничать. Проповедник Иордане стал протестовать против того, что она назвала себя старухой. Барон ван Гульст вторил ему, хотя более слабо. Он, видимо, был заинтересован донной Марион.
Так как речь проповедника Иорданса, сыпавшего комплиментами нашей хозяйке, грозила затянуться до бесконечности, то я тихонько обратился к другой моей собеседнице, бессознательно заговорив с ней, как делал это и прежде, по-испански. У фру Терборг оказался, однако, тонкий слух. Не обращая внимания на ораторские упражнения проповедника, она сказала:
— Ваше сердце наполовину ещё принадлежит Испании, хотя вы сами теперь принадлежите нам.
Она продолжала улыбаться. Мне это не понравилось.
— В моей душе не так-то легко читать, сударыня, — надменно ответил я.
— Мы все заранее верим патриотическим чувствам графа ван Стинена, — вмешался барон ван Гульст с какой-то особенной улыбочкой. — Было бы очень плохо для Гуды, если б мы этому не верили. Кроме того, мы можем в этом случае положиться на вас, сударыня, — прибавил он, обращаясь к донне Марион. — Вы сумеете сделать его ещё более голландцем. А было бы трудно для кого угодно не поддаться вашему влиянию, если б вам угодно было пустить его в ход. Я, по крайней мере, не мог бы противостоять ему, если б даже оно вело меня по ложному пути.
— Ого! — вскричала фру Терборг. — Это просто объяснение в любви, Марион. Надеюсь, ваше превосходительство, не будете ревновать!
— Не имею на это никакого права, — возразил я, жалея в душе о старых временах, когда в Гертруденберге люди, подобные фру Терборг, не смели даже рта раскрыть в моём присутствии.
— Однако, Марион, ты ещё не поблагодарила барона за его признание, — продолжала она, не смущаясь.
— Никакого признания я не заметила, да и не желала бы удостоиться такой чести, — серьёзно ответила Марион.
Слова эти были сказаны вполне вежливо, но в манере, в которой они были произнесены, было что-то до того надменное, что я едва узнал её. Поистине герцог де ла Тремуйль не постыдился бы назвать её своей родственницей.
Барон, как человек неглупый, сразу заметил это.
— Увы! На это у меня не нашлось смелости! — воскликнул он с беззаботным видом. — Но его превосходительство вы не отказались бы привлечь на свою сторону? — обратился он к донне Марион.
— Вы преувеличиваете моё влияние, — тем же холодным тоном отвечала она. — Да, я думаю, в этом нет и надобности.
Проповедник Иордане, которому уже наскучило молчать, в первый раз в жизни, сам того не зная, оказал мне услугу.
— Обращение его превосходительства, — начал он наставительно, — было чудесным и благодатным делом Господа. И хотя вы прошли через горе и сокрушение, вы не должны забывать поблагодарить в ваших молитвах Того, Кто вовремя открыл вам глаза, как он открыл их Савлу, преследовавшему верных. Вы, конечно, должны понять это и просить Господа укрепить вас в новой вере.
