А. Сахаров (редактор) - Павел I
– Обоих: и Сашу и Костю. Сначала велел их заново привести к присяге, а потом посадил под домашний арест… Ну, прощай, мне некогда…
Иванчук убежал, замахав руками. Штааль видел, что его приятель находится в большой тревоге. «Да, это вправду очень сурьёзно. Это на нас на всех может сказаться и на деле нашем», – подумал он холодея.
В Михайловском замке было очень тихо. Настроение у всех было чрезвычайно тяжёлое. Штааль ещё на лестнице узнал, что государыня императрица как раз вернулась из Смольного института, что вечерний стол назначен на девятнадцать кувертов и что приглашённые уже собрались в гостиной, поджидая выхода его величества. Государь, как говорили шёпотом, настроен переменчиво: не то радостно, не то бурно – не поймёшь.
XXI
Наследник престола действительно был арестован в своих покоях и провёл день в смертельной тоске. К вечеру его позвали к столу государя. Александр Павлович привёл себя в порядок (он много плакал в этот день) и, сделав над собой тяжкое усилие, поднялся в верхний этаж. Ему было мучительно неловко: не то он был арестован как заговорщик, не то наказан как мальчик. Но чувство неловкости подавлялось смертельной тоскою.
В комнате, смежной с той гостиной, где собрались приглашённые к вечернему столу в ожидании выхода государя, наследника встретил граф Пален. На его лице сияла благодушная, почти игривая улыбка. В тоскливом взгляде Александра Павловича ненависть примешалась к надежде.
– Третий батальон Семёновского полка, как изволите знать, занял на нынешнюю ночь наружный караул замка, – негромко, вскользь, сказал Пален беззаботным тоном.
Александр Павлович изменился в лице, открыл рот, хотел что-то сказать и не мог. С минуту они молча смотрели друг на друга. Великий князь бледнел всё больше.
– Пётр Алексеевич, – прошептал он. – Клянитесь мне, клянитесь, что ни один волос не упадёт…
– Клянусь, клянусь, – небрежно перебил его Пален.
«Всё-таки лучше было просто сказать „клянусь“, – подумал он, опять чувствуя, что, быть может, себя губит. Нарушая правила этикета, Пален первый отошёл от великого князя.
Государь, с шляпой и перчатками в руке, вошёл в гостиную. Озираясь по сторонам и фыркая, он кивнул головой в ответ на общий поклон. Затем подошёл к наследнику престола и с минуту молча глядел на него со странной насмешливой улыбкой. Несмотря на улыбку, неподвижные глаза Павла горели. Гости замерли. Среди приглашённых в этот вечер к высочайшему столу заговорщиков не было. Но об аресте наследника престола знали все, и все чувствовали, что нечто странное происходит между царём и его сыном. Александр Павлович был мёртвенно-бледен. «Упадёт в обморок или нет?» – с любопытством спросил себя Пален.
Забили часы. На пороге гостиной показался старичок в раззолоченном мундире. Павел фыркнул, улыбнулся ещё насмешливей и, отвернувшись от великого князя, пошёл по направлению к столовой. Военный губернатор, не ужинавший в замке, почтительно склонился перед государем.
Одна за другой из гостиной выходили пары. Стоя сбоку от двери, чуть наклонившись вперёд, граф Пален смотрел вслед императору.
XXII
– Прекрасное винцо, – говорил пажеский надзиратель, упорно и тщетно пытаясь завязать разговор. – У нас в корпусе тоже недурное, но с этим и в сравнение не пойдёт.
Ужинало в маленькой комнате только несколько человек: Штааль, надзиратель, который привёз пажей, да ещё человека три из второстепенных чиновников дворца. Эти ели молча и, по-видимому, не тяготились молчанием. Штааль тоже был неразговорчив. Он почти не прикасался к блюдам, а пил одну воду, стакан за стаканом.
«Всякое тело пребывает в покоя или прямолинейного движения состоянии, доколе из оного состояния выведено не будет, – вспомнил Штааль слова школьного учебника. – Так нас учили. Это есть чей-то закон… Невтона, или Паскаля или ещё какого-то дьявола… Зовётся закон инерции. По этому закону я и живу… Инерцией вошёл в заговор против царя, инерцией пойду нынче ночью опровергать его. Пусть у меня есть веские резоны, – но сам бы я не пристал к скопу, ежели б они меня не заманили. Да, они меня заманили, как мальчишку. Точно я не вижу?.. И веских резонов, собственно, нет никаких… Да, я хочу себя поставить в лучшее положение относительно карьера и денежных способов. Но я не для того пошёл на дело… И так было всегда… Зорич меня послал в Петербург, – я поехал, Безбородко послал в Англию, – поехал, Питт послал в Париж, – поехал. Потом меня угнали в поход… Правда, и в поход, и в Париж, и в Петербург я собирался своей охотою. Только меня не спрашивали… Нет, не то что не спрашивали, а всё же жизнь моя шла инерцией… И не одна моя, – большинство из нас так живёт…»
– Отличное винцо, – повторил надзиратель.
– Нет, вино среднее, – раздражённо сказал Штааль. – Совсем плохое вино.
Все на него взглянули. Надзиратель торопливо разрезал индейку.
«Что ж, и Анну Леопольдовну лишили престола, и Петра III… Петра не только престола лишили. (У Штааля внезапно выступила на лице испарина. Он вытер лоб платком и жадно выпил ещё стакан воды.) Как он противно гложет кость, держит рукой… Вот он вернётся домой, уложит пажей, сам ляжет спать, и горя ему мало… А мне какая предстоит ночь… И что ещё вслед за ночью… Скверная погода. Идти будет холодно. Вздор какой!.. Не остаться ли вправду здесь? Или поехать домой?.. Талызину скажу, что забыл про его приглашение, и изображу, что жалею страшно… Бог с ними в самом деле, и с чинами, и с деньгами, – проживу как-нибудь маленьким человеком, как этот вот… Что за противная морда, давно я такой не видел!..» – злобно думал Штааль, недолюбливавший воспитателей по свежим ещё школьным воспоминаниям. Его сосед, по-видимому, почувствовал эту непонятную ему злобу. Он отвернулся не то смущённо, не то подчёркнуто равнодушно, с видом: «мне всё равно, да и не велика ты тоже фигура».
– Видел я нынешний вечер вблизи господина военного губернатора, графа фон дер Палена Петра Алексеевича, – сказал он чиновнику – Давно мне, признаюсь, желалось…
Чиновник что-то промычал.
– Вельможа обширного ума и добродетели, – почти с отчаянием произнёс надзиратель.
Из соседней комнаты донеслись голоса. Там ужинали люди поважнее, однако не приглашённые к царскому столу.
«Де Бальмена на днях арестовали за какую-то уличную историю, отдали в солдаты и отвезли в казармы… Жаль мальчика… Всё тот делает, сумасшедший, надо бы его и вправду прикончить… Если выйдет, я первый потребую освобождения де Бальмена и сам за ним поеду. То-то обрадуется!.. А если не выйдет?.. Право, отлично можно сказать Талызину, что забыл. Мало ли про какие приглашения люди забывают… Или напишу ему сейчас, что по моральным причинам не могу участвовать, помня о присяге, тайну же буду блюсти, как честный человек, и от всяких наград отказываюсь. То есть ежели не могу участвовать, то какие же награды, – глупо и писать о наградах… Нет, моральным причинам не поверят. И писать неблагоразумно. Лучше просто скажу, что забыл… Тоже не поверят… Эх, да пусть говорят, что хотят, чёрт с ними! Так и сделаю… Я не могу идти на такое дело, грех убивать царя», – решил Штааль.
Дверь открылась, и на пороге показалась грузная фигура Уварова.
– Зовут к нему… Скоро нынче поужинал, – громко сказал он поднявшемуся Штаалю, не стесняясь присутствием посторонних. – Спешит!.. – Он засмеялся нехорошим смехом. – Ты меня в пикетной подожди… Пойду, может, он ещё что прикажет.
XXIII
Царский ужин продолжался недолго. Однако даже обер-камергер граф Строганов, который в течение многих лет, при Павле, как при старой государыне, неизменно приглашался к высочайшему столу и был во дворце – дома, в этот вечер испытывал очень неприятное тревожное чувство. Граф Строганов обычно выносил на себе тяжесть застольной беседы в Михайловском замке: он один заговаривал с императором, иногда решался даже возражать ему. В часто наступавшие минуты молчания другие участники того ужина укоризненно поглядывали на Строганова. Он со вздохом делал своё дело, говорил и о погоде, и о блюдах, и о здоровье, пробовал даже шутить, но всё как-то не выходило. Под конец ужина Строганов совсем замолчал, с несколько обиженным видом, как бы означавшим: «что ж, всё я, да я, – попробуйте-ка поговорить без меня».
Государь то шутил будто весело, то злобно усмехался, то говорил что-то вполголоса: слова его трудно было разобрать, несмотря на совершенную тишину, всякий раз наступавшую, чуть только он открывал рот. Лицо у Павла в этот вечер было особенно оживлённое и странно насмешливое. Косте, который иногда искоса на него поглядывал (без большого, впрочем, интереса), казалось, что государь – весёлый человек, единственный весёлый во всей этой компании. Костя судил только по лицам: он не слушал того, что говорили за столом. Самое же мрачное и грустное лицо было у наследника (так в корпусе называли Александра Павловича), – он точно всё время собирался плакать.
