Вячеслав Шишков - Угрюм-река
— Настанет время, — блеснул отец Александр золотом очков, — когда, как сказано в писании, мечи перекуются в серпы и лев ляжет рядом с ягненком.
— Никогда этого не будет, — дерзко-вызывающе бросил от дверей вошедший Протасов.
Он пропылен, в больших грязных сапогах, от него крепко пахнет здоровым потом. Он весь встревожен. Поцеловал руку Нине, извинился за костюм, сказал:
— Мне, Нина Яковлевна, крайне необходимо переговорить с вами с глазу на глаз.
Нина вопросительно подняла брови, отец Александр встал.
— Здравствуйте, Александр Кузьмич, и до свиданья, — пожал священнику руку инженер Протасов. — Уж извините, деловые разговоры у нас. А то, что вы изволили сказать, простите, чепуха. Никогда такого времени не настанет, чтоб овечка легла рядом со львом. Врут ваши пророки. Лев обязательно сожрет овечку. Он ее должен сожрать. Он ее не может не сожрать, чтоб не нарушить закон природы — право сильного. Так же и в человеческом обществе…
— Позвольте, но это ж иносказательно, это ж пророчество… А впрочем… не смею вас задерживать. В другой раз поговорим на эту тему, в другой раз, — заторопился отец Александр и, насупив брови, ушел.
— Что с тобой, Андрей? Ты такой… странный какой-то, нервный, — усадила его Нина. — Что-нибудь на работе?
— Да, и на работе… И вот… Знаешь что? — Протасов закурил трубку. — Знаешь что? Только будь мужественна, как всегда. — Протасов мялся, ерошил волосы.
Дыхание Нины вдруг стало коротким, она чуть приоткрыла рот. — Я имею сведения, — преодолев себя, сказал Протасов, — что Прохора Петровича нет в живых.
Андрей Андреевич сидел в кресле возле зажженной лампы, абажур бросал тень на верхнюю часть лица, оставляя в свете строгий его рот и сильный подбородок.
Напрягая всю волю, Нина старалась казаться спокойной. Но темно-русый локон возле правого уха стал подрагивать в такт ее сердцу.
— Откуда у тебя эти сведения? — холодным тоном спросила она, пристально всматриваясь в выраженье глаз Протасова.
Тот опустил взгляд в пол, сказал:
— Я получил записку от техника Матвеева. Он с поисковой партией по тайге бродит. Принес писульку зверолов, ходок. Прочесть?
Ей послышались в голосе Протасова нотки скрытого, оскорбляющего Нину, ликования. «Нет, не может быть. Нет, Андрей всегда и во всем правдив и честен», — подумала она и, спохватившись, торопливо сказала:
— Да, да… Пожалуйста, прочти. Впрочем, дай сюда.
Сегодня натолкнулся на странного человека-пустынника, — писал техник Матвеев. — Он пятые сутки сидит возле могилы своего товарища, утлого старичка. Из расспросов выяснилось, что у старцев три недели жил Прохор Петрович. «Душа его скорбит, — сказал мне пустынник. — Вразумить, облегчить его мы с братом не смогли: гордыня заела его. На прощанье грешник сказал: „Жить больше не могу ни с тобой, ни с миром“. Ушел и два раза выстрелил. Я искал потом прах его, не нашел. Может, зверь слопал».
Положив письмо, Нина опустила голову и стала крутить в руках носовой платок. Молчание длилось очень долго. Часы пробили десять.
— Я думаю, эта версия о смерти Прохора Петровича окажется таким же вздором, как и питерский анекдот, — проговорил Протасов. — Мало ль, что мог сдуру сболтнуть какой-то старичишка. Я уверен, что сердце ваше ущерба не понесет.
Заметив в его голосе теперь явную фальшь, Нина крутнула платок, углы рта ее нервно задергались.
— Расскажи, Андрей, что-нибудь веселенькое. Протасов с недоумением пристально посмотрел на нее сквозь пенсне:
— Веселенькое? Почему именно — веселенькое?
— Ну, что-нибудь… Ну, я прошу… — Щеки Нины покрылись красными пятнами.
— Ну, что ж… Ежели желаешь. Ну, например… — мямлил Протасов, продолжая недоумевать. — Например, дьякон Ферапонт кует цепь себе. В буквальном смысле — себе. Приказала Манечка. «Я, говорит, буду тебя, когда напьешься, сажать на цепь, как Трезорку».
— Очень смешно. Ха-ха, — не моргнув глазом и не слыша Протасова, чужим голосом сказала Нина.
— Или, например, блистательный Парчевский…
— Довольно о Парчевском! — вспылила Нина. — Вы слишком часто издеваетесь над ним.
— Это не издевательство, это — оценка человека по достоинству.
— Ревность?
— Ничуть. Мне это чувство незнакомо. В особенности по отношению к тебе.
— Вот как?! Напрасно. Во всяком случае, Протасов, мне надо побыть одной. Прощайте.
— Вы нервничаете?
— Да.
Она уходила прямая и гордая. Но ее сердце хромало, грудь волновалась: вдох и выдох фальшивили.
Протасов уронил пенсне, проводил ее растерянным взглядом и тоже ушел. Он злился на Нину, морщил лоб, кусал губы. Он все еще считал несвоевременным показать ей хранившийся у него документ против Прохора. А надо бы…
Нина прошла в свой кабинет, обставленный темно-синей кожаной мебелью в английском вкусе. За нею проследовал, виляя хвостом, толстый, разжиревший за время отсутствия Прохора волк. Нина опустилась в глубокое кресло, закрыла глаза. «Почему он такой нетактичный, этот Андрей?.. — думала Нина. — Почему он так торопит события? Слепцы, слепцы! И Парчевский, и он… Я люблю Прохора. Я и вдовой буду ему верна до смерти… Но Прохор жив, жив, я не желаю его гибели!»
Все эти отрывки мыслей, требующих длительного пересказа, мелькнули в голове Нины мгновенно. Затем — наступило второе и третье мгновение: «Я не могу быть женой Парчевского, внутреннее я предпочитаю внешнему. Но мне страшно быть и женой Протасова, потому что он выше меня по натуре и, главное, мы с ним разных дорог люди (второе мгновение мысли)». «Я Андрея люблю (третье мгновение мысли), я должна всем для него пожертвовать. А когда буду его женой, мое влияние одержит над ним победу». «А если моя жизнь с ним будет несчастна (четвертое мгновение), уйду в монастырь».
И общий, полусонный какой-то итог (плюс-минус):
«Я должна быть женой Андрея». И тут же, не размыкая глаз, вскрикнула: «Вы не смеете, вы не смеете, Прохор» — Подошел волк, поторкал мокрым носом в руку хозяйки. Но, утопая в путаных снах, она далече отсюда.
…Вдруг Нина очнулась: сердце ударило — «муж». Трещал телефон. То звонил Прохор Петрович с прииска «Нового». В его голосе — угрюмая ласковость. Он сказал: заночует на прииске, хотя с дороги он сильно устал, но очень важно решить здесь кое-какие вопросы, кое-кого «намахать», а уж завтра приедет, пусть жена распорядится вытопить баню — не ванну, а именно баню, — надо прожариться, надо выпарить вшей… («Что, что?!») Ну да, вшей, он в тайге нахватал их достаточно, а пока — доброй ночи…
Нина и смеялась и плакала. Боже! Как хорошо, что Прохор вернулся!
Нина крепким сном до утра почивала. Утром, в девять часов, ее все-таки подняли.
— Алло! — сонным голосом прокричала она в трубку.
— Настя, ты?
— Нет. Это я, Громова.
— Пани Нина?! — горько и сладостно воскликнул Парчевский. — Разрешите к вам, — Сейчас же, сию же минуту…
Чрез четверть часа, едва Нина успела умыться, пан Парчевский блистал пред нею в форменном сюртуке с ученым значком и белых перчатках. Полные губы лоснились лакировкой помады.
Нина доподлинно знала, зачем спозаранку примчался Парчевский. Настроение Нины самое бодрое: вот-вот должен приехать муж. А что, если… В тайге развлечения редки, так отчего же не провести ей домашний спектакль: сама поиграет и позабавится жалко-комической ролью донжуана Парчевского; в искренность чувств его к ней она по-серьезному и не думала верить, да и Протасов не очень-то уважает его, а муж — и подавно.
Итак, Нина — артистка. Она встретила пана Парчевского — тоже артиста — со всеми ужимками томной печали.
— Пани Нина, — прижимая к сердцу свои породистые руки, с обычной театральностью в жесте и голосе начал Парчевский. — Судьба второй раз ввергает меня в мрачную роль палача вашей нежнейшей души. Но, принимая во внимание вашу христианскую настроенность и покорность воле божией…
— Короче, Владислав Викентьич…
Инженер Парчевский усилил игру: он с легким стоном закрыл глаза и, оторвав руки от сердца, трагически ударил кулаком вниз:
— Ваш муж, Прохор Петрович… отправился в страну, где царствует Плутон! Он, кажется, кончил жизнь самоубийством…
— Да? Вы уверены в этом? — смело вошла в роль и Нина; прижав к щеке сомкнутые в замок кисти рук, она вся посунулась к пану Парчевскому. — Это не правда, не правда! Вы сговорились с Протасовым…
— К сожалению — факт. Я сейчас от Протасова. Он прямо сказал мне: «Хозяин вряд ли вернется». Уф!.. Я не в силах больше… Я ошеломлен… Разрешите… — и, благопристойно отдуваясь, он упал в качалку. — Не волнуйтесь, примите удар хладнокровно. Прошу вас… — нажимая педали притворства, стонал пан Парчевский.
— Поверьте, что есть люди, готовые умереть за вас. Клянусь вам, — я первый! Ваша жизнь вся впереди… Пани Нина, пани Нина! — восклицал он сквозь слезы.
