Евгений Анташкевич - Харбин
– А может, водочки, Сергей Мироныч? – спросил Степан.
– Не, не удержусь! Придётся всухомятку! – И Мироныч ухватил пальцами горячую пампушку и стал мелко обкусывать её по краям.
– Одна задача – это найти, кто доставляет новости для «Отчизны», слыхали о такой?
Степан кивнул.
– А вторая – просто охранять дом на Гиринской, это ихнее конспиративное, значит, – тайное, – сказал Мироныч и важно поглядел на Степана, – место для… – Мироныч задумался, – для всего! И Сорокин был по-серьёзному настроенный об этом доме.
– Сорокин?
– Михал Капитоныч? Вы не знаете? Эт начальник наш, всей нашей хевры, бригады то есть!
– А-а-а! – кивнул Степан, будто вспомнил.
– Михал Капитоныч – серьёзный мужчина, да вот только смекаю я, что ищет он меня! И будет искать, пока не найдёт, а скорее всего, найдёт! И тогда этот китайский муравейник на берегу Сунгари запросто сожгут, со всеми китайцами и с нами заодно.
Степан удивился.
– Что, Фёдорыч? Не думал, что я догадаюсь, где мы находимся? А ты принюхайся! Вода-то близко, а китайцы живут близко к воде только здесь!
«Всё правильно, раз Мироныч там был, значит, нельзя ставить посты у особняка – точно засекут!» – подумал Степан.
Утром Михаил Капитонович Сорокин зашёл сначала в БРЭМ к Адельбергу, но ничего нового не узнал и пошёл в миссию. На лестнице, на том же месте он снова столкнулся со своим японским попутчиком и соседом по купе и поклонился. «Когда-то надо будет познакомиться!» Японец ему тоже поклонился, и они разошлись. Асакуса был хмур и занят, не сказал ничего нового, и он пошёл на Гиринскую.
Он обошёл квартал в надежде встретить своего помощника, прошёл поперечные и параллельные Большому проспекту улицы, но Мироныча не обнаружил. Он остановился против калитки особняка, немного подумал, вышел на Большой проспект, сел к рикше и поехал на базу. Сегодняшняя смена его уже ждала, но про Мироныча сказали, что он пока не появлялся.
«Куда же он мог запропаститься?» Он расставил смену и поехал к Миронычу домой, но его не было и дома, а его старенькая жена проворчала, что «старый хрен» не ночевал.
«Неужели запил?» – покачал головой Михаил Капитонович и на всякий случай вернулся к особняку, снял с постов несколько человек и велел обежать полицейские управления в Новом городе, на Пристани и в Мацзягоу.
Он стоял у входа в подворотню доходного дома ровно через дорогу от калитки особняка, пытался понять, куда мог деться старик, и курил. Вдруг у него под ногами шмякнулась и вдребезги разбилась спелая груша, брызги попали на брючину, он выругался и посмотрел на окна. Над подоконником в верхнем окне трёхэтажного дома мелькнул локоть и послышался детский смех. От шмякнувшейся груши шарахнулся в сторону проходивший мимо мужчина, он тоже задрал голову и прокричал нецензурное ругательство. Сорокин разозлился, у него было не так много брюк, чтобы менять их каждый день, он быстро поднялся наверх и стал колотить в дверь квартиры, из окна которой, по его расчётам, и было совершено хулиганство. В квартире часто забегали детские ноги, потом стало тихо, и дверь никто не открыл. Он постоял, постучал ещё раз, снова закурил и облокотился о перила лестницы. Сорокин понял, что, чтобы разобраться с маленькими хулиганами, видимо, придётся дожидаться вечера, когда придут родители, и решил плюнуть на это. Он машинально оглядел лестничную площадку и подумал, что находится в подъезде, парадная которого выходит прямо на особняк, а сам дом над особняком просто нависает, и сразу вспомнил, что Мироныч сказал, что кроме как на чердаках тем, кто мог наблюдать за особняком и от кого его, наверное, и надо охранять, больше спрятаться некуда. «А может, Мироныч там?» Это была неожиданная мысль, и он полез наверх. Он открыл крышку люка, наполовину высунулся и увидел, что чердак пуст и просматривается насквозь, только видимость перекрывают упирающиеся в крышу два широких, расположенных друг от друга метрах в десяти кирпичных дымохода и все слуховые окна открыты. Он прикинул, что одно окно, которое располагалось напротив ближнего к нему дымохода, находится как раз напротив особняка.
«Вот о чём он говорил!»
Пол чердака был плотно засыпан толстым слоем опилок с песком. Сорокин увидел, что на полу, на опилках валяются, как ломаный картон, сухие простыни и болтаются привязанные к стропилам обрезки бельевой верёвки. «Странно! – удивился он. – Обычно крадут простыни, а верёвки остаются!» От люка к ближнему дымоходу по диагонали вела натоптанная дорожка следов. Он пригляделся, потом, чтобы не оставлять своих, забрался на крышку и присел на корточках, – на опилках было много натоптано, но дорожка была свежая и глубокая. У края люка он увидел следы рук того, кто, поднимаясь на чердак, упирался в пол, и следы обычных ботинок; в одном месте, рядом с краем дорожки был мягкий, округлый след локтя или колена. Он шагнул, тут он мог уже не бояться наследить, потому что дорожка была натоптана порядочно.
Глядя на след, как ему сначала показалось, локтя, он вдруг вспомнил, что Мироныч обувал свои старые натруженные ноги в китайские матерчатые тапочки и в них ходил в любую погоду. Он стал внимательно всматриваться.
«Нет, это не локоть и не колено, для этого – маловат следок, это похоже как раз на тапочку!»
Сорокин не собирался ничего фиксировать или заливать гипсом, как это делают, когда собирают криминальные доказательства, он просто смотрел на дорожку и дальше около узкого торца дымохода увидел ясно отпечатавшийся ещё один след, как он определил, – тоже тапочки: человек, который оставил его, от дорожки шагнул влево. При других обстоятельствах Сорокин подумал бы, что здесь побывали китайские мальчишки, но китайские мальчишки в русских домах по чердакам не лазили, он присел – других таких следов больше не было. Сорокин встал и подошёл к дымоходу: вдоль его длинной стенки была вытоптана большая яма, в которой ничего разобрать было нельзя, кроме нескольких пар следов, расположенных каблуками к кирпичной кладке. Было похоже, что несколько человек стояли спиной к дымоходу. Он снова присел и на краю ямы увидел след, вмятый ягодицами сидевшего на опилках человека спиной к дымоходу. Не сходя с дорожки, он вернулся к люку и мазнул пальцем по железным петлям, на пальце остался чёрный след, он понюхал его, это было не конопляное или кунжутное масло, которым рачительный жилец мог смазать надоевший скрипом люк, след не издавал никакого запаха и был очень чёрный. Он понял, что в петли крышки был насыпан растолчённый графит.
«Грифель растолкли». Сорокин закурил, он был уверен, что след тапочки оставил Мироныч и что здесь что-то произошло.
«Простыни им были не нужны! Они срезали только верёвку!»
Больше на чердаке делать было нечего. Всё совпадало: желание Мироныча осмотреть ближние дома, отсутствие вокруг особняка подозрительных личностей, слуховое окно, которое выходило в нужную сторону, ну и, конечно, след. Сомневаться было не в чем.
«Убить не могли, не должны были, значит, где-то держат, значит, выясняют, что в этом особняке или кто в этом особняке! А кстати, кто там? Или – что?»
Этот вопрос застал Михаила Капитоновича врасплох, когда он получил от Асакусы задачу наблюдать, он даже не подумал о том, зачем это надо.
«Значит, там сидит некто или лежит нечто, что интересует не только японцев!» Тут он снова вспомнил слова атамана Лычёва о том, что Сталин уже пригнал на дальневосточные границы свои войска.
Он посмотрел на часы – было час и двадцать три минуты. Можно было спускаться, но что-то его держало. Он оглянулся, пытаясь найти что-то, на что можно было бы сесть, однако чердак был пуст, тогда он присел на подоконник слухового окна, но сразу встал, потому что его могло быть видно с улицы.
«Пойти проверить посты?» Но не шлось. Чердак вдруг напомнил ему детство. Его большая семья жила в Омске в собственном доме со службами, и на конюшне тоже был большой чердак, на который он забирался с младшим братом и дворовыми детьми; он пересказывал им сказки, которые рассказывала ему прабабушка. Его младший брат был совсем маленьким, когда она умерла, а он хорошо её помнил: в каком-то чуть ли не седьмом колене она была из рода сибирского хана Кучума.
Она знала много сказок, одну из них о том, как Ермак Тимофеевич «воевал Сибирское ханство», о сражении великанов на реке Иртыш, он помнил и сейчас. Прабабушка, когда доходила до битвы Ермака и хана Кучума, всегда понижала голос и шёпотом рассказывала: «…и пристал Ермак Тимофеевич на стругах своих к берегу Иртыша, и был он так велик ростом и силен, что головой был выше высокого крутого берега, и видел далеко вперёд, а шелом его был выше самого высокого кедра по всей сибирской тайге. А Кучум был тоже великан, под стать, и когда садился на исполинского коня, то видел всю Сибирь до самого Уральского камня на заход, и до Седого моря на зимник, и до сибирских гор за Байкал-морем… – В этом месте он, как и прабабушка, тоже понижал голос, и все маленькие дети, которые его слушали, боялись: —…И ухватился Ермак Тимофеевич левою рукою за лес и поднялся на крутой берег, а Кучум соскочил с коня и взмахнул саблею, но отскочил Ермак Тимофеевич, топнул ногою, и обвалился берег в Иртыш. И тогда вытащил Ермак Тимофеевич из-за пояса кистень и взмахнул им, но увернулся хан Кучум, и повалил Ермак Тимофеевич кистенём весь лес за спиною у хана. И так бились они и день, и ночь, и другой день, и другую ночь, и ещё два дня и две ночи, и не мог один одного одолеть…» Маленький Миша слушал прабабушку и видел широкий Иртыш без краю, и не видно было другого берега, и лес был, как море, без конца, и в комнате горела одинокая свеча, а в углу маленькая лампадка под образом Георгия Победоносца, и бились два великана в сияющих доспехах, и сверкали мечи и сабли, «…и сломалась о доспехи Ермака Тимофеевича булатная сабля Кучума, и полетела на заход, и воткнулась в землю, и обросла землею, и получилась Гора Магнитная. Но обрубил Кучум цепь кистеня Ермака Тимофеевича, и улетел кистень в тайгу сибирскую и упал, и образовалась яма великая, и получились болота непролазные… И взялись богатыри биться на кулаках и вбивали друг дружку в землю, сначала по колена, а потом по пояс…».
