Ной Гордон - Лекарь. Ученик Авиценны
На стене над кроваткой Тама висел ковер с гербом царской династии Саманидов — подразумевалось, что принадлежит он Таму и получен в дар от одного перса, друга семьи. Мэри и Роб лишь один раз коснулись темы, давно загнанной обоими в самые отдаленные уголки памяти. Роб наблюдал, как Там гонится за отбившейся овечкой, и подумал, что мальчика совсем не обрадует известие об имеющихся у него в неисчислимом количестве братьях-чужеземцах, коих он никогда не увидит.
— Мы ему никогда не станем говорить.
— Он твой сын, — ответила Мэри. Она повернулась к мужу, обняла, а в ее утробе между тем росла Джура Агнесса, их единственная дочь.
Роб овладел новым для него языком, благо все вокруг говорили на нем с утра до вечера; Роб стал тоже говорить на гаэльском. Отец Домналл ссудил ему Библию, написанную ирландскими монахами на языке шотландцев. Как Роб выучил персидский язык по Корану, так теперь он овладел гаэльским по Священному Писанию.
В своем кабинете он повесил рисунки Прозрачного Человека и Беременной Женщины и стал учить сыновей по анатомическим чертежам, отвечая на возникавшие у них вопросы. Нередко один из сыновей, а то и оба сопровождали отца, когда он шел навестить больного человека или животное. В один из таких дней Роб Джей ехал позади отца на седле аль-Бурака к небольшой ферме, построенной на холме. В доме стоял тяжелый запах — там умирала Ардис, жена Острика.
Мальчик смотрел, как отец отмеряет и дает ей целебный настой; потом Роб смочил водой тряпицу и протянул сыну:
— Можешь обтереть ей лицо.
Роб Джей делал это нежно, с большой осторожностью обтирал растрескавшиеся губы. Когда закончил, Ардис сделала усилие и взяла мальчика за руки.
Роб видел, как ласковая улыбка сына сменяется совсем другим выражением: мальчик теперь понял, что произойдет, и это повергло его в смятение. Лицо покрылось бледностью. Роб заметил, как поспешно он оттолкнул руки женщины.
— Так должно быть, — сказал ему Роб. Он обнял сына за худенькие плечи и крепко прижал к себе. — Так должно быть. — А ведь ему всего семь лет, на два года меньше, чем было самому Робу. И Роб с удивлением осознал, что в его жизни замкнулся большой круг.
Роб утешил и подбодрил Ардис. А когда они вышли из дома, он взял сына за руки, чтобы Роб Джей ощутил жизненную силу отца и успокоился. Потом посмотрел сыну в глаза.
— То, что ты ощутил в Ардис, и та сила жизни, какую чувствуешь сейчас во мне… способность чувствовать такое — это дар Господа Бога. Добрый дар. Зла в нем нет, так что не пугайся. И не пытайся понять его сразу. Придет время, ты все поймешь. Главное — не бойся.
Лицо сына снова порозовело.
— Хорошо, папа.
Роб вскочил на коня, посадил позади себя сына и вернулся с ним домой.
Ардис умерла восемь дней спустя. После этого Роб Джей несколько месяцев не заходил в амбулаторию и не просился сопровождать отца, когда тот ехал к больным. Роб его не заставлял. Даже ребенок, считал Роб, вправе выбирать, хочет ли он соприкасаться с человеческими страданиями.
Роб Джей пытался отвлечь себя тем, что вместе с Тамом пас овец. Когда это ему надоедало, он уединялся и шел собирать травы, проводя за этим занятием долгие часы. Он был мальчик любознательный.
Отцу, однако, он доверял безоговорочно, и настал день, когда он выбежал во двор вслед за собравшимся отъезжать Робом.
— Па, можно, я поеду с тобой? За конем присмотрю, еще что сделаю.
Роб кивнул и посадил сына в седло, за спиной.
Вскоре Роб Джей стал наведываться в амбулаторию, и Роб стал снова учить его. А когда ему минуло девять, он по собственному желанию уже каждый день помогал отцу в качестве ученика.
* * *Через год после рождения Джуры Агнессы Мэри произвела на свет еще одного мальчика, Натанаэля Робертсона. Еще через год был мертворожденный младенец мужского пола, перед погребением крещенный и нареченный Карриком Лайоном Колем, а затем последовали два выкидыша подряд, оба с осложнениями. После этого Мэри, хотя и была еще достаточно молода, больше не беременела. Роб знал, что это ее печалит, ибо она мечтала подарить ему много ребятишек, но он радовался и тому, что к жене постепенно возвращались силы и доброе расположение духа.
Однажды днем, когда младшему сыну шел пятый годик, в Килмарнок въехал человек в запыленном черном кафтане и похожей на колокол кожаной шляпе. В поводу он вел тяжело нагруженного осла.
— Да пребудет мир над тобой, — произнес Роб на наречии евреев, и у приезжего отвисла от удивления челюсть.
— И над тобою да пребудет мир, — ответил он.
Мускулистый мужчина с нечесаной рыжеватой бородой и загорелой в странствиях кожей; уголки рта поникли от усталости, а вокруг глаз залегли глубокие морщины. Звали его Дан бен Гамалиэль из Руана[219], и занесло его очень далеко от дома.
Роб поставил на конюшню лошадь и осла, дал приезжему воды — умыться с дороги, потом поставил на стол перед ним кошерную пищу. Роб обнаружил, что говорить на наречии ему стало трудно, слишком многое позабылось, но прочесть благословение над хлебом и вином он смог.
— Так вы евреи? — спросил, глядя на все это с изумлением, Дан бен Гамалиэль.
— Нет, христиане.
— Тогда почему вы все это делаете?
— Мы тем выплачиваем очень большой долг, — ответил ему Роб.
Дети сидели за столом и не сводили глаз с человека, не похожего на всех, кого они дотоле видели, и удивлялись, слыша, как отец произносит странные слова перед тем, как вкусить пищу.
— Когда поедим, можешь заняться со мной учением. — Роб почувствовал, как поднимается в душе волной позабытое уже возбуждение. — Может, посидим вместе над заповедями?
Гость пристально вгляделся в него.
— Весьма сожалею… но не могу! — Лицо у Дана бен Гамалиэля побелело. — Я не знаток закона, — пробормотал он.
Роб, скрывая разочарование, отвел гостя туда, где тот мог хорошо выспаться, как поступили бы в еврейском поселении.
Назавтра он поднялся очень рано. Среди вещей, взятых им из Персии, обнаружились еврейская камилавка, молитвенное покрывало и филактерии. Роб взял все это и пошел присоединиться к Дану бен Гамалиэлю на утренней молитве.
Тот, выпучив глаза, смотрел, как Роб повязывает на лоб маленькую черную коробочку, а кожаный ремень обвивает вокруг руки так, чтобы получились буквы непроизносимого имени Бога, наблюдал, как Роб раскачивается и читает нараспев молитву.
— Я теперь знаю, кто ты такой, — глухо произнес Дан бен Гамалиэль. — Ты был евреем, а стал отступником. Ты отвернулся от своего собственного народа, от нашего Бога, и продал душу другому народу.
— Да нет, это не так, — возразил Роб и тут же с сожалением увидел, что прервал молитву гостя. — Я объясню, когда ты завершишь молитву. — И с тем он ушел.
Но, когда вернулся, чтобы позвать гостя на утреннюю трапезу, Дана бен Гамалиэля уже нигде не было. И лошадь его исчезла. И осел тоже. Тяжелого груза не было видно, его увезли. Гость предпочел бегство тому, чтобы подвергать себя опасности заразиться ересью от еврея-отступника.
* * *То была последняя в жизни Роба встреча с евреем. Больше он никогда их не видел и не говорил на наречии.
Он чувствовал, что персидский язык тоже быстро ускользает из его памяти, и однажды решил, что необходимо, пока окончательно не забыл всего, перевести «Канон» на английский, чтобы и впредь советоваться с Учителем. На выполнение этой задачи у него ушло невероятно много времени. Он без конца повторял себе, что Ибн Сина куда быстрее написал «Канон врачебной науки», чем Роберт Коль перевел эту книгу!
Иной раз он с грустью и сожалением вспоминал о том, что так и не прочитал все заповеди хотя бы один раз. Частенько думал об Иессее бен Беньямине, но постепенно привык к исчезновению того — быть евреем, таки да, тяжело! — и почти перестал упоминать в разговоре былые времена и чужие края. Один раз Там и Роб Джей принимали участие в состязании по бегу — оно проводилось на холмах каждый год в день памяти святого Колумбана[220], — и Роб поведал им о бегуне по имени Карим, который некогда выиграл долгое удивительное состязание по бегу, называемое чатыром. Временами — как правило, когда приходилось заниматься бытовыми заботами, не минующими ни одного шотландца: обмазывать свежей глиной овчарни, расчищать дорожки от наметенного снега, рубить дрова для очага, — он вдруг ощущал запах пустыни, остывающей после жаркого дня, видел, как Фара Аскари зажигает субботние свечи, слышал, как неистово трубит слон, устремляющийся на врагов, а то, бывало, с замиранием сердца вспоминал бешеную скачку-полет на длинноногом верблюде. Но постепенно ему стало казаться, что вся его жизнь протекла в Килмарноке, а что было прежде — то волшебная сказка, которую он услышал, сидя у очага зимним вечером, когда снаружи выла лютая вьюга.
