Государи Московские: Воля и власть. Юрий - Дмитрий Михайлович Балашов
Что они там, на Москве, знают вообще о русском Севере? Все, даже Акинфичи, стремятся за Оку, в рязанские палестины на черноземы, а здесь? Север – это прежде всего соль! Это меха – русское золото, завидное для всей этой западной братии: фрягов, франков, тевтонов, свеев, англян – да для кого угодно! Сало морского зверя, дорогая рыба, закамское серебро. Вот что такое Север! Тем паче он, Юрий, нынче твердой ногой стал на Вятке; тамошняя вольница приняла его власть. А с тем ему открыт путь за Камень, в Сибирь к сибирскому соболю и серебру! И Новгород подчинять надобно отсюдова, с Севера, с Двины! А не зорить в сотый раз несчастный Торжок! Да мало того, бают, еще лет сто назад, здесь, в иные годы, вымерзали посевы, а сейчас и в Галиче, и за Галичем, да что – на Сухоне, Дайне, на Пинеге и на Печоре даже хлеб вызревает каждогодно, не надобно ниоткуда ввозить. А скот? А заливные луга? Давно уже надо бросить сказки о скудости и малолюдстве Севера! И татары не вдруг сюда доходят! Мужики богаты, избы набиты добром, у жонок все кокошники усажены речным жемчугом. В церковь придут – в парче, в янтарях, в серебре – не отличишь от боярынь! Вот чем – многолюдством Галича изумлю Фотия. Догадался вдруг, и даже жарко стало. Вызвать, собрать, расставить по горам галичским – пусть смотрит! (Детская была затея, но о том, что детская, – не подумал, не догадался.) Наказать Чешку, пусть собирает народ! К приезду Фотия чтоб…
По возвращении в терем еще с порога увидел, что его ожидает Борис Галицкий. Потомок когда-то самостоятельных галицких князей теперь служил Юрию и был у него боярином. Получив тот же наказ, что и Даниил Чешек, он глянул на князя озабоченно, но не сказал ничего. Тоже думал, верно, что надобно удивить Фотия многолюдством, но в отличие от князя не забыл еще о укрощенной моровой беде. Помялся, хотел вопросить, но так и не сказал опасений своих, быть может, напрасно не высказал!
Фотию готовили торжественную встречу, торопились (все еще был в разгаре покос, сроки коего тут замедлялись по сравнению с московскими). Фотий тоже торопился в Галич, в Ярославле отказался по просьбе местных князей задержаться даже на день. В Ярославль прибыл на Рождество Предтечево (26 июня), ужинал у князя Ивана Васильевича, который уговаривал Фотия остаться до утра, выслушать обедню в храме. Но на уговоры не сдался, поспешил дальше, к Галичу. Слишком важно было заключить ряд с Юрием теперь, сразу, ибо на Москве обнаружились опасные шатания, а имя Юрия Дмитрича все чаще звучало в речах и спорах горожан.
…И вот Фотий едет. В открытые окошки возка вливается летняя теплынь, одуряюще пахнет свежескошенным сеном. Бабы, в тафтяных нарядных сарафанах, в белых «рукавах», отделанных кружевом, в красиво плетенных двуцветных лаптях ходят рядами, ворошат сено, любопытно взглядывают на митрополичий возок и скачущую следом конную дружину «детей митрополичьих» – личной охраны владыки во всех многотрудных путях. А с выси, меж замерших сонных облаков, льется золотое солнечное тепло, потоки горячего света.
Фотий откидывается на полосатые ордынские подушки. Строго смотрит на захваченного им с собою Сергея Иваныча Федорова, недавно посхимившегося с именем Симеона. И тот, одними глазами, взглядом одним, отвечает на молчаливый вопрос владыки, мол – труден будет разговор с князем Юрием! Фотий молчит, сопит, в подобные мгновения вновь вспоминая далекую Морею и сожалея, что не остался там в крохотном скиту, в возлюбленной тишине, из которой его вырвали едва ли не силой! Строгость и властная повадка Фотия имели под собою совсем нежданное и для многих непостижное основание – ему, которого окружали пристойная духовному главе страны роскошь, почет, толпы слуг, послужильцев, челяди – по сути ничего этого не было надобно. Он принимал знаки власти как бремя, как должное свидетельство своего служения в миру, но сам стремился от мира прочь, завидуя старцам, уходящим в леса и дебри, на Север, к Белому морю. Он с охотою поменялся бы с Кириллом Белозерским или с кем-то из старцев Валаамского, а то и Соловецкого монастырей (там, бают, тоже затеялось монашеское житие!). И это равнодушие к благам суетного мира делало Фотия особенно несгибаемым и строгим по отношению ко всем, кого ему приходилось «окормлять». Юрия он знал давно и знал его гордость – крестника самого игумена Сергия, заботного строителя Троицкого монастыря, уверенного, что эти святые заботы дают ему право спорить о власти, не подчиняясь даже митрополиту русскому. Юрия следовало сломать, согнуть, подчинить своей воле, и Фотий заранее сосредотачивал свою духовную энергию для этой во всех смыслах трудной встречи…
Все ближе холмы с городскими валами и тесовою горотьбой на них, и уже слышен звук колокола дальнего храма Преображения Господня, главной святыни Галича, и уже дорога оцеплена и стеснена встречающими, коих Фотий благословляет, выглядывая в окно возка.
Юрий явно собрал всех, кого мог. Бояре, боярыни, городская и купеческая старшина в долгих охабнях и летниках. Переливается на солнце шелк, горят парчовые оплечья, волнуется рисунчатая тафта и атлас женочьих выходных душегрей и сарафанов. Сам князь Юрий слезает с седла, высокий, сухой, подходит, склоняя голову, под благословение владыки. За ним – сын Иван. Этот волнуется, взмок, лоб в испарине, жадно целует руку Фотия. («Этот – мой ходатай перед родителем!» – догадывается Фотий.)
Все по уставу, все по правилу. Фотий, не передохнув, отправляется в храм для торжественного богослужения. А Сергей-Симеон тем часом вглядывается в Юрия, которого знал, видал многажды, но сейчас узрел нечто новое. Или это власть так изменяет людей? Юрий – это ясно – уже ощущает себя великим князем Владимирским, и Федорову становится страшно за
