Антония Байетт - Детская книга
В 1910 году фабианцы тоже устроили летний лагерь на две недели для тех, кто трудился над агитационной кампанией. Лагеря располагались на северном побережье Уэльса. В числе их агитаторов были персонажи из «фабианской детской», представители среднего класса победнее, пожилые дамы, учителя, политики. За ними съехались фабианцы из разных университетов. Университетские фабианцы были настроены возвышенно, а кембриджцы вели себя крайне легкомысленно и даже пошло. Руперт докладывал Литтону Стрейчи о полуночной возне и буйных выходках. Беатриса Уэбб жаловалась, что они устраивают «шумные, дикие увеселения» и «склонны по окончании лагеря становиться еще более надменными критиканами, чем были… Они не соглашаются ехать в лагерь, пока не узнают, кто еще там будет, по словам Руперта Брука… не хотят учиться и думают, что и так уже все знают… эгоизм университетских юнцов не знает границ».
Джулиан и Гризельда в этот лагерь не поехали. Чарльз-Карл отправился в лагерь для агитаторов. Женщины там ходили в гимнастических рубашках. Мужчины — во фланелевых штанах или бриджах и толстых носках. Все носили обувь на удобной плоской подошве, делали гимнастику и плавали. Чарльзу-Карлу удалось убедить Элси Уоррен оставить дочь с Мэриан и тоже приехать в лагерь. Элси в это время читала и думала с такой скоростью и яростью, что посрамила бы небольшие экскурсы Руперта Брука в елизаветинскую поэзию. Словно от этого ее жизнь зависит, заметил Чарльз. «Зависит», — ответила Элси. Она читала Мэтью Арнольда и Джордж Элиот, «Современную утопию» и «Вести ниоткуда», стихи Морриса и Эдуарда Карпентера. Она писала в тетрадь, что ей понравилось и что не понравилось, но Чарльзу-Карлу эти записи не показывала.
Считалось, что в фабианских лагерях вопросы пола не возникают. Там царила дружба, общая цель, здоровый дух в здоровом теле. Элси задавала вопросы и ставила под вопрос полученные ответы. По прибытии в лагерь она говорила с ярко выраженным акцентом срединных графств. На самом деле она умела почти полностью убирать акцент, так что по говору невозможно было определить, откуда она. Чарльз-Карл с радостью учителя наблюдал, как Элси ввязывается в споры и заводит друзей. Между ним и Элси стоял вопрос пола. Он знал, что «нравится» Элси. У них были свои, только им двоим понятные шутки. Им было легко друг с другом. Слишком легко, думал Чарльз-Карл. Многое зависело от погоды. В один из более солнечных дней они пошли гулять вдвоем и присели на кочку, обглоданную овцами.
— Я бы хотел тебя поцеловать, — сказал Чарльз-Карл.
— А потом что? — спросила Элси, не придвигаясь и не отодвигаясь, полулежа рядом с ним и разглядывая землю.
— Ну а потом видно будет.
— Что именно? — не уступала Элси.
— Я никогда не сделаю тебе больно, для меня это было бы хуже всего на свете.
— А для меня хуже всего на свете — потерять независимость.
— Ты можешь подарить мне независимый поцелуй.
— Могу? Вряд ли. Одно влечет за собой другое.
— Но ты же не будешь утверждать, что тебя раньше никто никуда не влек, — отважился Чарльз-Карл. — Ты все об этом уже знаешь. А я нет.
Элси нахмурилась.
— Ты не встречал настоящую змею в человеческом обличье. Думаю, что нет. Змею, чарующую птичек, змею с холодными глазами и железной волей.
— У меня тоже есть воля. Но я не хочу делать тебе больно…
— Ты и многого другого тоже не хочешь. А я еще не хочу потерять твою дружбу. Она для меня очень много значит.
Чарльз потянулся к ней и взял ее за руку. Она позволила. Он приблизил лицо к ее лицу, и она закрыла глаза. А потом сжала губы и отвернулась.
В конце лагеря Чарльз-Карл и Элси уехали на день раньше, пропустив лекцию Герберта Метли на тему «Искусство и свобода для общества и личности». Элси сказала, что не хочет его слушать, и Чарльз-Карл поддержал ее:
— Мы можем выйти из поезда где-нибудь по пути и полюбоваться природой.
Он замер в ожидании.
— Ладно, — сказала Элси.
Так они оказались в живописной харчевне в Оксфордшире. Сад за домом убегал вниз, к ручью. В саду росли розы, гвоздики и незабудки. Чарльз сказал:
— Элси, ты — миссис Уэллвуд.
— Нет, и не буду. Но один раз ты можешь так сказать. Только один раз. Я все продумала. Я тебе должна.
— Должна! — повторил Чарльз. — Да чтоб тебя. Я хочу, чтобы ты была счастлива.
— Я никогда не буду счастлива. Я лишилась места и не нашла другого. Но здесь мы можем поиграть в другую жизнь, если хочешь. Я же сказала, что согласна.
В спальне, куда их провели, он хотел поцеловать ее, потом подумал, что не станет, и открыл окно на лужайку, чтобы слышать журчание ручейка. В окно полетела мошкара. Он снова закрыл его. Элси с негнущейся прямой спиной расчесала волосы и снова уложила в прическу, стоя спиной к Чарльзу-Карлу. Но она видела его в зеркало, видела беспокойство у него на лице и мрачно ухмыльнулась ему, вонзая в узел волос последнюю шпильку. Он улыбнулся в ответ — зеркальной Элси.
Они спустились вниз к ужину — гуськом, по узким ступенькам лестницы, покрытой истертым ковром. В столовой были красивые обои и занавески в цветочек. Элси держалась прямо, как линейка, и стискивала руки на коленях. Она выбрала грибной суп, запеченную баранью ногу с зеленым горошком и пирог со сливами. Чарльз-Карл взял то же самое. Он сказал:
— Этот Метли — болван.
— Он пишет не про настоящую жизнь, это уж точно. — Элси глядела в тарелку. — Но, правда, убеждать он умеет.
И добавила:
— Миссис Метли, она мне очень помогала, вместе с миссис Оукшотт и мисс Дейс. А ведь они могли бы отнестись ко мне холодно, свысока. Они меня спасли на самом деле.
— Сейчас многое меняется, — заметил Чарльз-Карл. Он хотел сказать что-нибудь теплое, утешительное о ее былом несчастье, но ничего не придумал. Он знал, что она это поняла. Принесли суп и хлеб на тарелочках, расписанных летящими аистами, взлетающими аистами и камышами. Карл спросил, нет ли вина, ему принесли небогатую винную карту, и он заказал бутылку белого бургундского. Элси сказала:
— Минтон. Эти аисты. Моя мамка… мама… таких рисовала. У нас была пара таких тарелок. Второго сорта. Она их не очень любила. Говорила, что это японский стиль и что аисты — к долголетию. А в Англии они — к детям, она так говорила, а детей у нее и так уже было слишком много.
Элси помолчала.
— Она умерла от свинцовых белил. Мамка… мама была художница, была бы художница, если бы у нее была такая возможность. Филип это унаследовал от нее. Она умерла от свинцовых белил и оттого, что у нее было слишком много детей. Мы когда-то сочинили дурацкую песню.
— Ну? — спросил Чарльз-Карл.
— Семь человек на постель мертвеца, — как-то скомканно выговорила Элси. — Мы с Филипом сочинили. Нам некуда было положить брата… когда он умер… так что пришлось его оставить на кровати, а мы все кашляли, тоже чуть концы не отдали.
И добавила:
— Извини.
— За что? Я хочу, чтобы ты со мной говорила. Рассказывала мне.
— Мои рассказы не подходят для такого распрекрасного обеда на красивых тарелках. Ты мне помогал, так же как миссис Метли и миссис Оукшотт. Я тебе благодарна.
— Ты это говоришь, — не остался в долгу Чарльз-Карл, — чтобы подчеркнуть классовые различия между тобой и мной. Которые нам следует забыть.
— В этом супе настоящие сливки. Ровно столько, сколько надо. Это ведь тоже искусство. Нет, мы с тобой не можем забыть об этих различиях.
У Карла не шла из головы картина: семь (очень грязных) человек втиснуты в одну кровать и кашляют, и один из них мертвый. Элси аккуратно орудовала суповой ложкой. Он смотрел на лицо с сильными чертами, замкнутое, сдержанное, но живое, пытливое. Чужое — частью из-за классовых различий, частью из-за того, что пережила она и никогда не переживал он. Он сказал:
— Я тебя обожаю, когда ты такая сердитая и решительно расправляешь плечи.
Суровое лицо дрогнуло.
— Не надо, а то я сейчас заплачу. И ты будешь меня стесняться. Ты должен был бы меня стесняться.
Воцарилось молчание. Баранина была подана и съедена под разговоры о лекциях в летней школе; Элси сказала, что Шоу может говорить с любым акцентом, а потом его убрать. Она заговорила о Шекспире. О Розалинде и Виоле, которые прикидывались мужчинами, принимались действовать сами, окрыленные надеждой.
— Откуда он это знает? — спросила она у Чарльза-Карла. — Ни один другой мужчина так не пишет о женщинах, он словно знает их изнутри, если можно так выразиться.
А еще леди Макбет, как она вдруг говорит, что кормила младенца грудью. Единственный раз говорит. Совсем не схоже… не похоже, что у нее был ребенок, и она говорит про него только один раз, только чтобы сказать, что оторвала его от груди. Это ужасно. И он так и задумал.
Они разобрали Корделию, Гонерилью и Регану и получили удовольствие от беседы. К пирогу со сливами принесли вкуснейший заварной крем.
