Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 1
А что ж? – начнётся над солдатами расправа – этих здешних заводил тоже ведь не погладят. Так что, видать, за них держаться, может они какую выручку и придумают.
За семёновцем – сапёр полез. И стал рассказывать – это уж вправду, как они сегодня на командира батальона своего решились – и загубили его. И как поручика Устругова прикончили. И ещё кроме…
И хлопали ему.
И слова сапёра грузились на сердце Вахову. Вот это – правда была.
Потом и из Литовского батальона говорил. И тогда стали кричать:
– А ты, волынец?… Что ж ты, волынец, молчишь? Да вы же – первые начинали!
И попался Вахов как волк в закуток, со всех сторон на него повернулись и понукали.
И поднялся он через прогвозд, только на винтовку свою и опираясь. И посмотрел на лица чужие. Как им говорить?…
Это надо б сперва объяснить, что весь их Питер для человека – хуже леса дремучего, сузёма, и для крестьянского сердца ни в чём тут заманности, а – тоска. Что в этом лесу только и держишься – отделением, взводом, знаешь своего ефрейтора, своего унтера, свою койку, свою кухню. По этим военным правилам, как слепые по бечёвкам, они только и пробирались. И нипочём бы эти бечёвки не порубили, когда б не послали их на такое нелюдство вчера (вчера, а как за горами): стрелять по народу. А только думали они – не идти в наряд, и лестницу свою оборонять. Капитана Лашкевича – и сговору не было убивать, кто его убил, как? А как убили – так и сами себя отрубили, и весь свет уже тесен. А сейчас, к вечеру, и вобрать в голову нельзя: да неужто всё так и случилось? Как будто Вахов в одиночку погулял топором – и уже откинуть поздно, и забыть нельзя, в той крови, в том мясе все руки забрызганы – и страшно вернуться на то место, где Лашкевича уложили.
Но всего этого, понял он, выразить им нельзя. Топора погулявшего они не чувствовали, убитым офицерам только хлопали. И потянул он им, потянул:
– Так вот, братья-товарищи… Мы, конечно, волынцы первые… наша учебная команда… Мы, конечно, первые, а потом уже все за нами… – И осмелел, тут, среди них: – И если нужно будет, мы опять же постоим…
И за него докончили, крикнули:
– Против самодержавия!
Вот и сплёл Вахов, не намного хуже других, хотя и голоса не узнавая своего. И все, кто тут был, и все образованные, плескали и ему в ладошки и радовались.
Как будто топор тот, несказанный, они ему с греха снимали.
И – поопустило маленько Вахова. Уже и в казарму он склонялся хоть и пойти бы.
Может, как-то и минуется, будто мы не мы, и я не я? Может, как-то и улягется, и в груди тоже?
Такую-то тьму – не загонят в тюрьму?…
147
Расхаживать по Екатерининскому залу Милюков вышел в надежде, что он дополнительным наблюдением и чьими-то сообщениями пополнит свои исходные данные, которых у него не хватало для верного синтетического суждения. В такие часы всеобщего сдвига и поиска от него требовалась, хотя бы прелиминарно, линия общественной равнодействующей, а она всё никак не определялась. Для самого же процесса мысли тут, конечно, было мало пригодно: Екатерининским залом почти нельзя было ходить по прямой, как обычно они тут прогуливались, а надо было то и дело отклоняться или останавливаться, пропуская. Набиралась публика, невозможная для Таврического, оскорбительная: совершенно распущенные солдаты, без водительства, кто курил (и окурки бросал на пол), кто сидел на стульях с шёлковой обивкой, кто топтался в грязных сапогах, там и сям подтаивали лужи на великолепном паркете, солдаты таскали за собою винтовки, потом надоедало им, и они их составляли в козлы по нескольку штук у колонн, преобразуя величественный зал в подобие бивуака. (Да хорош бивуак, если б они были готовы к отражению, – так ведь нет). А ещё в несколько часов повылезала и вся стягивалась в Таврический полулегальная публика, много лет уже присмиревшая, – а теперь тут разживлялись. А депутаты, напротив, робели и исчезали – незаметно, потому что уйти от торжества революции выглядело неприлично. И крутились весьма подвижные девицы, тоже конечно из околореволюционных кругов. Уже и маленькие митинги со стульев возникали в разных концах зала. Да что! В Купольном носили и складывали у стены – мешки с мукой, просто как на складе. Опять-таки, для возможной (невозможной) обороны Таврического это было бы и неплохо, но что за вид, Боже мой!
Вот уже в комнате бюджетной комиссии эта полулегальная публика что-то из себя формировала, ошибка была сюда их впустить, да не было сил не пустить, – а как теперь выгнать? А жизнь основная, высшее содержание этих залов, двенадцать лет составлявшая и высшее проявление русской истории, – таяла, отступала. И отчасти твёрдой своею походкой хотел Милюков напомнить о ней и отстоять. Пока эти деятели в бюджетной комиссии проворно там поворачивались – депутаты Думы подходили к Милюкову с такой растерянностью или даже глупостью, что и действительно не на что было отвечать. Одна только была прекрасная затея – думских журналистов, они пришли с таким предложением: газеты в городе не выходят, население ничего не знает, необходимо срочное оповещение – и они берутся такую газету выпускать сегодня же с ночи, – так можно ли считать её органом Временного Комитета Государственной Думы?
Отличная мысль, и Милюков ответил, что да. Но сразу встало: в наступившем хаосе какая типография будет их набирать? Сумеют ли они убедить и понудить кого?
Милюков дал согласие – от Временного Комитета. Временный Комитет становился реальной силой? Ещё несколько часов назад Павел Николаевич упирался и против создания такого Комитета. Но эти протекшие часы дали своё. От середины дня к вечеру картина событий быстро менялась. Шло ускоренное движение общего спуска, даже и к разгону, перевал перейден. И в этом спуске-разгоне упираясь, упираясь, – однако надо было и подаваться вперёд. И не слишком в этом отстать. Если мы не перейдём к действию – массы перестанут нас слушать.
Ещё недавно это было только эффектной фразой. После Рождества возвращался Павел Николаевич со своей крымской дачи, и в московской компании его спросили нетерпеливо: «Да что же Дума не возьмёт власть?!» И он тогда отгородился так: «Приведите к нам два полка солдат, и мы возьмём».
Но вот – полки, кажется, и были?… Однако Дума…
Милюков ли не был главной фигурой Думы? Кто ж тогда была Дума, если не Милюков? И что была бы Дума без Милюкова? Но именно он сегодня и увидел дальше всех: это и хорошо, что Дума пока не заседает, – только сужала бы новые творческие пути. И тем более возражал он предложению объявить постоянную сессию Думы, сделать Думу государственной властью: это была неуклюжая крайность.
Сейчас требовалось нечто более поворотливое. Временный Комитет Думы? Сам же Милюков и притормозил его длинным названием «для сношения с лицами и учреждениями» – на случай прихода кары, чтоб не подпасть под криминал. Но вот прошло несколько часов и стало выясняться, что Комитет не только допустим, но даже очень кстати, но даже нужно его динамизировать. Он может стать регулятивом всех сложных обстоятельств.
Он может стать начатком новой власти.
Может быть уже и пришёл исторический момент – брать власть? Как это узнать? Где это прочесть достоверно?
Всё искусство политики, по сути, ведь и сводится: когда взять власть? как её взять? и как удержать?
Да, вели конституционную борьбу, но время то перешло. Да, сейчас Дума только бы сковывала реальное движение к министерству. Брать власть – перешагнув и через павшее правительство и через Думу?
Тут была ещё неловкость личного вопроса. По сути, истинным главой новой России достоин стать только Милюков. Ведь он не просто – глава ведущей партии и глава Блока, но действительно только он может по-настоящему охватить, взвесить, направить.
Однако стыдливая ужимка истории такова, что самый достойный кандидат не только не может сам себя назвать, объявить, властно пройти вперёд (это у американцев замечательно честно: открыто выдвигай сам себя!), – но вынужден какое-то время стоять на втором плане, пока станет естественно передвинуться. А на первое место всегда выдвигают какие-то нулевые личности, которые всех претендующих устраивают своей невыразительностью, отсутствием воли.
Так и председателем Думы выбирали когда-то Родзянку: все сходились, что он недалёк и будет управляем. А он обманул надежды: слишком напористый нрав обнаружился в нём. И от самого создания Прогрессивного блока трудился Милюков всем внедрить и внедрил, что только не Родзянко должен возглавить будущее желаемое мечтаемое общественное правительство, а вот… (все подсказывали) вот князь Георгий Львов прекрасная кандидатура (по тому же принципу невыразительности), всероссийская репутация.
Поменять кавалергарда на толстовца. (Который и от заговоров непрочь).
Родзянко – невыносим. И не радикален. Неизбежно было сдвинуть его с этого места, и Павел Николаевич не сожалел о совершённой операции.
