А. Сахаров (редактор) - Елизавета Петровна
Под влиянием последнего настроения она удваивала своё кокетство с графом Свиридовым, видя в этом своего рода мщение Сергею Сергеевичу, и даже назначала и ему свидания по ночам в своём будуаре, давая ключ от садовой калитки. Потом, написав письмо одному и вызвав его на свиданье, она на другой день писала другому письмо в тех же выражениях.
Впрочем, надо сказать, что княжна ни со Свиридовым, ни со Свенторжецким не была так нежна, как с князем Луговым. Свидания с первым и вторым носили характер светской болтовни при таинственной, многообещающей, но – увы – для них лишь раздражающей обстановке, хотя она и в разговорах наедине, и в письмах называла их полуименем и обмолвливалась сердечным «ты».
Граф Пётр Игнатьевич, конечно, не имел понятия об этой тройной игре, где двое партнёров – он и граф Свенторжецкий – играли довольно жалкую роль. Он, как и оба другие, считал себя единственным избранником и глубоко ценил доверие, оказываемое ему княжною, принимавшей его в глухой ночной час и проводившей с ним с глазу на глаз иногда более часа. Она благосклонно слушала его признания в любви. Он несколько раз косвенно делал ей предложение, но она искусно переменяла разговор и давала понять, что хотела бы ещё вдоволь насладиться девичьей свободой. Зная, что она только что вступила в светскую жизнь после долгих лет, проведённых в тамбовском наместничестве, и года траура в Петербурге, Свиридов находил это очень естественным и терпеливо ожидал, пока настанет вожделенный день и княжна переменит свою корону на графскую. Глубокая тайна, окружавшая их отношения, придавала им ещё большую прелесть. Граф был доволен и счастлив.
Не был доволен и счастлив второй граф и претендент на руку княжны Полторацкой – Свенторжецкий. У него во время свидания наедине установились с княжной какие-то странные, полутоварищеские, полудружеские отношения. Княжна болтала с ним обо всём, не исключая своих побед и увлечений, и делала вид, что совершенно вычеркнула его из числа её поклонников: он был для неё добрым знакомым, товарищем её детства и… только. Всякую фразу, похожую на признание в любви, сказанную им, девушка встречала смехом и обращала в шутку.
Это доводило пылкого графа до бешенства. Он понимал, что при таких отношениях он не может сделать ей серьёзное предложение, что при малейшей попытке с его стороны в этом смысле он будет осмеян ею. А между тем страсть к княжне бушевала в его сердце с каждым днём всё с большей и большей силою.
Роковой вопрос: «Что делать?» – стал всё чаще и чаще восставать в его уме.
– Она будет моей! Она должна быть моей! – говорил он сам себе, но при этом чувствовал, что исполнение этого страстного желания останется лишь неосуществимою мечтою.
«Хотя бы с помощью дьявола!» – решил он, но тотчас горько улыбнулся – увы, даже помощи дьявола ему ожидать было неоткуда.
«Погубить её и себя! – мелькало в его голове, то он отбрасывал эту мысль. – Её не погубишь. Она слишком ловко и умно всё устроила. Только осрамишься».
Именно это соображение останавливало Свенторжецкого.
Да иначе и быть не могло. Любви, вероятно, вообще не было в сердце этого человека; к княжне Людмиле Васильевне он питал одну страсть, плотскую, животную и тем сильнейшую. Он должен был взять её, взять во что бы то ни стало, препятствия только разжигали его желание, доводя его до исступления.
– Она должна быть моею! Она будет моей! – всё чаще и чаще повторял он, и днём, и ночью изыскивая средства осуществить эту свою заветную мечту, но – увы! – все составленные им планы оказывались никуда не годными, так как «самозванка-княжна» была защищена со всех сторон неприступной бронёю.
Граф лишился аппетита, похудел и обращал на себя общее внимание своим болезненным видом.
– Что с вами, граф? – спросила его графиня Рябова, одна из приближённых статс-дам императрицы – молодая, красивая женщина, которую Свенторжецкий посетил в один из её приёмных дней. – Неужели вы влюблены?
– В кого, графиня? – деланно удивлённым тоном спросил он её. – Положительно не знаю.
– В кого же можно быть влюблённым? Не в меня же! – язвительно заметила графиня.
– Если бы я влюбился, графиня, то исключительно в вас, но, к несчастью, я не влюбчив.
– Будто бы! – кокетливо покачала головой графиня. – А между тем все наши говорят, что вы влюблены.
– Мне об этом неизвестно.
– Значит, чары «ночной красавицы» благополучно миновали вас? Да? Так что же с вами?
– Я болен.
– Лечитесь.
– Лечусь, но доктора не помогают.
– Обратитесь к патеру Вацлаву. Это старый католический монах; он уже давно живёт в Петербурге и лечит травами.
– И успешно?
– Есть много лиц, которым он помогает.
– Где же он живёт?
– Далеко… на Васильевском острове, но где именно, я точно не знаю. Прикажите узнать, это так легко. Искренне ли вы сказали, что вы не влюблены, или нет – это всё равно: патер Вацлав, как слышно, лечит и от сердечных болезней. Он, говорят, всемогущ в деле возбуждения взаимности.
Граф весь превратился в слух.
«Вот она, помощь дьявола!» – мелькнуло в его уме, однако он сумел не выдать своего любопытства и того волнения, которое ощутил при этих словах графини, и небрежно произнёс:
– За этим я к нему и обращусь.
– Хорошо сказано. Уверенность в мужчине – залог его успеха. Надеюсь, вы сообщите мне результат и, кроме того, впечатление, которое вы вынесете из свидания с этим «чародеем».
– Вы говорите «чародеем»?
– Да, так зовут его в народе.
– Я непременно последую вашему совету, графиня.
Вернувшись домой, Свенторжецкий обратился к пришедшему раздевать его Якову:
– Послушай-ка! Съезди завтра же рано утром, пока я сплю, на Васильевский остров и отыщи там патера Вацлава. Запомнишь?
– Запомню! А кто он такой, ваше сиятельство?
– Он лечит травами.
– Это чародей? Слыхал про него… Его знают.
– Вот его-то мне и надо.
– Слушаю-с, ваше сиятельство. Найду.
Граф отпустил Якова и лёг в постель, но ему не спалось. «А что, если действительно этот чародей может помочь мне?» – неслось в его голове.
Ум подсказал ему всю шаткость этой надежды, а сердце между тем говорило иное; оно хотело верить и верило.
«Завтра же я отправлюсь к этому чародею, – думал граф, – не пожалею золота, а эти алхимики, хотя и хвастают умением делать его, никогда не отказываются от готового».
После этого Свенторжецкий стал припоминать слышанные им в детстве и в ранней юности рассказы о волшебствах, наговорах, приворотных корнях и зельях.
«Ведь не сочинено же всё это праздными людьми! – думал он. – Ведь что-нибудь, вероятно, да было. Нет дыма без огня, нет такого фантастического рассказа, в основе которого не лежала бы хоть частичка правды. Природа, несомненно, имеет свои тайны, как несомненно, есть люди, которым посчастливилось проникнуть в одну или несколько таких тайн. Этого достаточно, чтобы человек сделался сравнительно всемогущ. Быть может, патер Вацлав именно один из таких людей. Недаром он пользуется в Петербурге такою известностью».
Граф не ошибся в своём верном слуге.
– Ну что? – спросил он Якова, появившегося на другой день утром на звонок.
– Нашёл-с, ваше сиятельство!
– Молодец, – не удержался похвалить его граф. – Где же он живёт?
– Далеко, очень далеко: в самом как ни на есть конце Васильевского острова; там и жилья-то до него, почитай на версту нет.
– В своём доме?
– Какой там дом! Избушка, ваше сиятельство.
– Ты был у него? Да? И видел его?
– Видел. Страшный такой… худой, седой да высокий, глаза горят, как уголья, инда дрожь от их взгляда пробирает. И дотошный же!
– А что?
– Да спросил меня: «Чего тебе надо?» Я и говорю: «Не можется мне что-то!» А он как глянет на меня так пронзительно да и говорит: «Ты не ври! Не от себя ты пришёл, а от другого; пусть другой и приходит, а ты пошёл вон».
– Что же ты?
– Что же я? Давай Бог ноги!
– Мы с тобой поедем сегодня к нему вдвоём. Ты меня проводишь! – И граф стал одеваться.
Патер Вацлав был действительно известен многим в Петербурге. На Васильевском же острове его знал, как говорится, и старый и малый, вместе с тем все боялись. Репутация «чародея» окружала патера той таинственностью, которую русский народ отождествляет со знакомством с нечистою силой, и хотя в трудные минуты жизни и обращается к помощи тайных и непостижимых для него средств, но всё же со страхом взирает на знающих и владеющих этими средствами.
Сама внешность патера Вацлава, описанная Яковом, не внушала ничего, кроме страха или, в крайнем случае, боязливого почтения. Образ его жизни тоже более или менее подтверждал сложившиеся о нём легенды.
А легенд этих было множество. Говорили, что в полночь на трубу избушки патера Вацлава спускается чёрный ворон и издаёт зловещий троекратный крик. На крыльце появляется сам «чародей» и отвечает своему гостю почти таким же криком. Ворон слетает с трубы и спускается на руку патера Вацлава, и тот уносит его к себе.
