Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Новые страдания. Так и знал Гиммер, что чем больше будет ораторов, тем больше запутают великий вопрос. Не надо бы и по пять минут им давать, – по две. (А тут уже кричали, что по пять – мало!)
И эта высшая формулировка об аннексиях и контрибуциях у всех на устах – а не дали вставить в Манифест, вот стыд, там только – против захватной политики.
Тут снова выпустили дурака:
– Мы завоевали свободу, но на этом флаге должно быть написано – победа! Кто ручается, что на наши шеи не возложат контрибуцию? Мы должны дать заявление германскому пролетариату – и посмотреть, свергнет ли он Вильгельма.
И ещё дурака:
– А не поймёт ли германец наш глас как показатель нашей слабости? Если будет удар по нашей свободе, то не с тыла, а в лицо. Нам надо бояться германца!
И Авилов, из «Известий», расхрабрился:
– Товарищи-братья, через штыки мы кликнем клич по Европе: настал конец владычества деспотов! Сбрасывайте свои правительства!
Наконец Чхеидзе кончил эту чехарду и взял слово сам. Но разве и он мог проникнуть в изгибистую структуру Манифеста? Он тоже мог только опошлять и огрублять: своими незаконными комментариями, не утверждёнными голосованием Исполнительного Комитета.
– Русский народ сделал Россию свободной и частью культурного мира. Все народы смотрят на нас. А раньше нас называли жандармом. Наше предложение – не прекраснодушие, не мечта. Ведь обращаясь к немцам, мы не выпускаем из рук винтовки. Мы предлагаем немцам подражать нам и свергнуть Вильгельма.
Каша какая-то, одна фраза противоречит другой, ничего за собой не слышит!
– А в ожидании что же нам – плевать в потолок? Если Вильгельм помазанник божий – так смазать его! – (Зароготали в зале.) – Немцам мы скажем – потрудитесь походить на нас! А если немцы не обратят внимания – мы будем бороться за нашу свободу до последней капли крови. Мы с оружием в руках будем продолжать войну, чтоб оборонять свободу!
Что лепит! Ну что лепит! Всё испортил!
Собачьей лапой развалили такую тончайшую конструкцию! Какое несчастье, что опоздал!
603
Разгоралась по Петербургу буржуазная травля «Правды» – что большевики все прослоены провокаторами и ещё неизвестно чьими агентами. А в самой «Правде», между тем, сильно поменялось, Шляпников и разобрать не успел: он радушно просил приезжих сибирцев писать в «Правду» – они и написали. Вклинили в газету каждый по статье – и сразу нарушили её установку: потребовали поставить свои подписи. До сих пор всё печаталось без фамилий – разве важно, кто именно пишет? – без фамилий статьи и вся «Правда» приобретали грозную беспрекословность, как будто катится беспощадный каток революции: только так! и разбегайся, раздавим! А подписи – сразу делали газету трибуной частных мнений, которые и оспаривать не запрещено. Ольминский как старый газетчик – ставь и его фамилию. И Бонч полез за сибирцами – ставь и его.
Ну, Сталин ничего вздорного не написал и никаких претензий не выпячивал, вся статья его была – укреплять Советы. (Хотя: почему Советы, а не свою отдельную партию?)
И Муранов, в позиции защитника «Правды» от травли, говорил в общем правильные вещи: не верить подобревшим фабрикантам, не верить генералам, служившим трону. Но вся статья была не для этого, а: пролетариат знает, под чьим контролем «Правда» издавалась, издаётся и будет издаваться, – правдистов, членов Государственной Думы, и всех пятерых по именам, себя тоже. Позвали гостем – а он уже и ноги на стол. И дальше совсем с потолка: хотя все помнили, что большевицкая думская фракция была сослана за антивоенную позицию, Муранов писал теперь вполне бессовестно: «они пошли в ссылку за то, что в самом начале войны провозгласили революционную борьбу за свержение старого строя и за демократическую республику». После совершившейся революции это, конечно, неплохо звучало.
И этого Муранова фотографию в арестантском халате сам же Шляпников и распространял по Петербургу.
Такого напроломного манёвра, без прямого товарищеского объяснения или предложения, таких приёмов Шляпников не ожидал. Не знал, что и возразить. Он таких методов не знал: как же можно не допустить их до газеты? С чего бы вдруг – с ними и бороться? Но если «издавали и будут издавать» – значит, они хотят «Правдой» руководить сами? (Муранов и больше захотел: чтобы Шляпников уступил ему место в Исполкоме. Ну что ж, может и уступить.)
Однако в сегодняшнем номере приезжие начали и теоретическую борьбу. В статье, уже не подписанной (Каменева, что ли?), они начали и принципиальный подкоп под линию Бюро ЦК: «было бы политической ошибкой ставить сейчас вопрос о смене Временного правительства».
Даже не сказано, что это – новое для газеты мнение, что вот мы спорим, – а просто вот так, как ни в чём не бывало! Распоряжались – не спросясь.
Этот удар – приходился по главной политической линии, которой Шляпников гордился как лучшей революционной догадкой, и которую он с таким усилием пробивал через ЦК. Не вышибать Временное правительство, а только контролировать его? – так думали и меньшевики, и эсеры. Значит, прощай настоящая большевицкая линия? Чему ж научили нас все французские революции XIX века, если не тому, что буржуазные правительства надо сметать, а не подталкивать? Чему же учит Ленин?
Нет, в этом уступать нельзя!
И само же собой шла в газете статья и нашей линии: о том, как несутся события, подтверждая любые «самые крайние» требования большевиков.
Получился в газете винегрет.
Не занимался Шляпников «Правдой» сам, но знал, что она – как крылья у него за спиной. И вдруг – начали подшибать.
Очень дурное стало состояние. Будто испакостили и раздавили всё, что он тут два года строил.
А тут ещё – передал ему сегодня Каменев свой «контрпроект» Манифеста к народам мира. И в нём так откровенно и писалось, что наша революционная армия даст отпор немцам – до полной победы у нас демократии!
И это – большевицкий «контрпроект»? Да это хуже, чем гиммеровский проект! Такого соглашательского текста Шляпников, конечно, дальше не пустит. (Но он у них вырвется теперь в «Правде»?)
А у самого Шляпникова не был свой текст готов, понадеялся! А с этим разделением – как было и выступать на пленуме Совета? А сибирцы выступят открыто против? Раздваивалась линия партии на глазах у всех врагов!
Раскола внутри партии Шляпников на себя взять не мог. И оставалось сегодня – не вмешиваться, чтоб только и каменевская группа не полезла.
Ещё и подумать же было некогда: среди дня спешил на большевицкую фракцию Совета в кинематограф «Аза» на Васильевском. А оттуда пошёл с товарищами в толкучку Морского корпуса – с крутыми-крутыми сомнениями. Митинг был, конечно, полезный, но не в те руки попал, а к празднику оборонства. Вот досада: революционные массы свободно метались, а всё равно не загребались к большевикам. И ещё теперь допустить раскол? Ни за что!
Вошёл Шляпников и стоял с товарищами в толпе, не пытаясь подняться в президиум. На хорах устроен был оркестр, подбадривать голосование. И после каждого выступления играли марсельезу.
Стеклов выступал революционно. Всё ж он не меньшевик, скорее наш. И даже больше наш, чем Каменев, Муранов.
Потом раскатисто читал текст Манифеста, все его оппортунистические выверты.
Вообще ничего хорошего в этом манифесте нет. Много громких слов, почти Циммервальд, а простой формулы – без аннексий и контрибуций – в нём нет. И после всех громких слов – русская революция не отступит перед штыками завоевателей. И чем это отличается от непрошенной телеграммы дружка Вандервельде? Так манифест создаст общедемократическую формулу патриотизма, оборончество получит штемпель революционной демократии, – и теперь все вместе будут нападать на большевиков за нарушение национального единства и ставить в пример революционного солдата, готового умереть за родину. Выступать с прямыми антивоенными лозунгами теперь будет значить – выступать против Совета?
О-хо-хо, плохо поворачивается.
Но это всё смечал только острый партийный глаз. А большинство радовалось. А в ораторы ещё полезли патриоты: как бы нам этим манифестом – да не ослабить Россию, противник примет за слабость?
Чхеидзе стал отвечать – как будто и ничего – и тут же всё испортил: не выпустим винтовки и будем защищать свободу до последней капли крови!…
Типичная меньшевицкая лазейка: под видом борьбы с войной – продолжать войну. Оборонческим оборотом он отнял у воззвания ту небольшую долю интернационализма, которая в нём была.
Но на Чхеидзе ещё не кончилось: на помосте вдруг появился Муранов с выпученными глазами, как весь надутый. Не хватило у него партийного такта воздержаться от выступления! Ну как же: задолбил, что он – член Думы, и нельзя ему отстать ни на полплеча от Чхеидзе, ни в чём. Да после Сибири ему особенно поговорить хотелось, а сказать-то нечего:
