Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
– Это, Ваня, смотря как рыть. Ты же не знаешь ничего, а у нас новые инструкции сверху по выявляемости вражеской агентуры… – Чекист заговорил примирительно: – Я тебя еще не спросил, как тебе на новом месте? Сытно?
– Да не так чтобы, – осторожно ответил Прищепа. – Милицию так не кормят, как безопасность. Но там я на своем месте. Если б не мобилизовали меня в ОГПУ в тридцать первом, был бы сейчас лейтенантом милиции. У меня, Макар, талант к поимке бандитов, ты знаешь.
– Знаю, знаю. Не гляди на меня как гражданин начальник на урку. Мы с тобой старые стреляные воробьи, Ваня. А кто старое помянет, тому глаз вон. Главное, чтобы каждый был на своем месте, так? Мне партия доверяет, а вот тебе – с оглядочкой. Подвел ты партию.
– Видно, в милиции я партии нужней. Настоящих преступников ловлю, а не колхозных доходяг.
– Колхозные доходяги самые настоящие бандиты и есть, – с твердой уверенностью заявил Старухин. – Хищный народ, муха-цокотуха. Тянут у государства все, что под руку попадет. Кулацкая психология. Даже если батраком был, все одно в кулаки глядел, привычки перенимал у хозяев. А мы с этим боремся, с хозяевами. С собственниками. Воровство в колхозах главный элемент классовой борьбы, Ваня. Ты этого не сумел понять, поэтому ты не с нами. И смотри… мы с тобой можем и по-настоящему оказаться по разные стороны этого стола. Ты – троцкистская гнида, я следователь…
– Сказал же, не бери на понт, – презрительно парировал Прищепа.
– Какой понт? – оскалился чекист. – Шуткую я с тобой, мусор.
Иван Созонович встал, с грохотом уронив стул.
8
К половине девятого утра от будки с надписью «Хлеб» растянулся плотный хвост на полсотни метров. Лица у людей тусклые, смурные, усталые. Есть злые, нервные или с выражением безучастной покорности. На мужчинах затертые пиджаки, латаные куртки, видавшие виды телогрейки, засаленные кепки. Женщины, от молодух до старух, тоже одеты бедно и неказисто, иные в мужниных пиджаках, в грубых башмаках или солдатских кирзовых сапогах.
Хлеб выдают по килограмму в руки. Рослый мужик в грязно-белом халате отмеряет на глаз, отмахивает ножом, бросает кусок на весы. Недобор – отрезает ломоть от целой буханки, довешивает. Перебор – прицельно отчекрыживает лишнее.
– Что дают, а? – В конец очереди пристроился бородатый дедок в доисторическом зипуне и войлочной шапке-колпаке. – Хлеб дают?
– В морду дают, – вылетело хмурое из людского скопления.
– Всем или только стахановцам? – сострил дед. – Э-эх, – вздохнул он громко, оценив размер хвоста. – Счастливые люди, привыкаем к социализму.
– Ты чего егозишь, старый? – Угрюмого вида рабочий попытался урезонить шутника. – Видал, что на улицах уже пишут? – Он кивнул на стену дома, к которому прислонилась хлебная лавка.
Дедок просочился сквозь очередь к стене и уткнул нос в приклеенный листок из школьной тетрадки, исписанный крупным детским почерком. Дальше, в десятке метров, висел такой же. «Долой Сталина! – требовала листовка. – ВКП(б) – банда шкурников, грабителей и убийц. СССР – Смерть Сталина Спасет Россию».
– Эге, – почесал под шапкой старик, возвращаясь в очередь. – Это кто ж такое пишет?
– Известно кто. Японские шпионы. А то, может, немецкие.
– Найдут ли, родимых? – озабоченно спросил дед.
– Найдут, куды они денутся.
Люди приглушенно загомонили, остерегаясь громких речей и криков. Коллективный разум очереди сознавал, что шум сейчас поднимать не нужно, звать милицию нельзя. Иначе лавку прикроют до завтра и хлеба не будет.
– Да всыпать горячих этим шпиёнам! От горшка два вершка, а туда же – в троцкисты.
– Правильно там все написано! – в сердцах сказал тот же рабочий. – Зарплату задерживают, жратва из магазинов исчезла. Вот и выполняй план на заводе. Тут не о плане думаешь, а чем семью кормить, во что детей одеть-обуть.
– Как надоела такая жизнь, – вздохнула женщина в пальто с аккуратными заплатами. – Пасха скоро, куличи надо печь, а муки не достать. В очередях не постоишь полдня, останешься голодным…
– Сестра пишет, в деревне колхозники мрут, – прошамкала старуха рядом с ней.
– Развелось подлецов, – громко произнес человек с портфелем в руке. – Но ничего, НКВД не дремлет.
После этого выступления очередь настороженно притихла. Люди прятали друг от друга глаза, делали вид, что ничего не слышали. Получали хлеб, спешно уходили. Даже дед-остряк стоял молча. Перед самым его носом фанерная заслонка в окошечке будки со стуком захлопнулась. Хлеб кончился. Занимавшие за стариком стали понуро разбредаться, тихо ругаясь. Но дед сдаваться не хотел. Он забарабанил по заслонке.
– А ну давай хлеб! – закричал он на высунувшуюся голову продавца. – Не то я щас вот эти бумажки снесу куда надо. Заявлю, что вы на эту контрреволюцию злостно не реагируете. А может, и сами развесили!
Рука старика показывала на стену с листовками. Заслонка опять опустилась, через секунду из будки вышел мужик в халате. Прочитал ближайшее воззвание, сдернул листок и ушел обратно в лавку. Окошечко отворилось, оттуда показался большой волосатый кулак.
– Сам снесу!
– Э-эх, – загрустил старый и поплелся по улице.
* * *
Варвара Артамонова успела получить хлеб. Без всякой мысли о том, что видела и слышала в очереди, она месила уличную грязь на окраине города и лишь твердила про себя: «Слава Богу!» У пожарной части ее обогнала телега, окатила юбку мутными брызгами из глубокой рытвины. Возница обернулся.
– Варвара Андревна? Прощения просим. Садись, подвезу. Не побрезгуй.
Узнав Степана Зимина, девушка инстинктивно подалась назад. Но соблазн проехать четыре версты до села, а не бить ноги пересилил. Она робко примостилась на задке телеги, возница тронул коня.
По сторонам дороги потянулись черные бугристые колхозные поля, недавно вынырнувшие из-под снега. Зимин, уставший от молчания, ибо не с кем ему было говорить по душам в его одинокой жизни, пытался наладить разговор. Отчего-то завел речь про листовки с крамолой, которые опять кто-то ночью расклеил в городе.
– Не нра-авится городским советская власть, – с растяжкой произнес он. – Поздно спохватились… – Он оглянулся на девушку и досадливо спросил: – Что ты как язык проглотила? Твой отец не говорил, что ты немая. Подай голос-то, Варвара, коль живая.
Ответ прозвучал не быстро и озадачил Зимина.
– Боюсь я вас…
– Чего это?
– Страшный вы.
– Чего страшный-то? – не понимал он.
– Всю семью похоронили. Жену, детей…
– Не своими же руками я их. – В словах Зимина прорезалась жесточь. – Сами померли.
– Все равно. Душа у вас мраком покрылась. Закоростела, омертвела… не чувствует, верно, ничего.
– Значит, говоришь, мертвый я, – горько усмехнулся он.
– Кто же захочет заново начинать после такого… – испуганно докончила свою мысль Варвара.
– Захочет! – резанул бывший раскулаченный, бывший ссыльнопоселенец, бывший лагерный заключенный. – Ты мне скажи, кто хочет
