Полубородый - Шарль Левински
Между тем я окончательно проснулся и заметил, что голоса исходят из ризницы, но в пустой церкви было так гулко, будто говорили совсем рядом. Я думаю, они были уверены, что после утренней мессы им никто не помешает, да ведь и я очутился тут только потому, что линя лучше всего ловить на утренней зорьке.
Речь шла вовсе не об озере тьмы, как мне почудилось, а про деревню под названием Финстерзее, это название я знал. Я даже был там однажды, потому что там жил дядя Дамиан, сводный брат нашей матери, а когда его жена умерла, он женился второй раз, и мы туда сходили, это всего несколько часов пути, но угощение там было совсем не такое, как я надеялся. И только оттого, что название было мне знакомо, я прислушался к разговору в ризнице. Мешок с рыбой я крепко сжимал в руках: если бы кто меня застукал здесь, я бы сказал, что только что вошёл в церковь. Но никто меня не увидел.
С тех пор я знаю, где был Поли в ту ночь на самом деле. И что за него теперь надо бояться, я тоже знаю.
Десятая глава, в которой нападают на деревню
В Финстерзее, как я услышал из разговора в ризнице, случилось нечто безрадостное, дурное дело, какое, быть может, и случалось в старые времена, но которому не место в наше время, тем более в стране, где царят мир и порядок, особенно с тех пор, как Ури объединился с лесными кантонами.
– Как в войну! – воскликнул благочинный Линси и добавил что-то на латыни, чего я не запомнил.
Его перекрыл другой голос, и надо заметить, что этому голосу не приходилось особо напрягаться, как тому знаменитому вещателю с церковной кафедры, я запамятовал его имя, про него ещё говорят, что когда он проповедует в Гларусе, то в Швице достаточно лишь навострить уши – и поймёшь каждое слово. Настоящее зверство здесь учинили, сказал этот голос, и благочинный Линси добавил:
– И богохульство!
И снова перешли на латынь.
Старый Айхенбергер, я даже мог себе представить его лицо в этот момент, проворчал, что если они постоянно будут отвлекаться, то он ничего не поймёт, пусть они расскажут ему о произошедшем и в первую очередь скажут, какое отношение всё это имеет к нему и чего они от него хотят.
И громкоголосый начал рассказывать, а благочинный только время от времени поддакивал. Финстерзее, сказал громкоголосый, оно ведь, как Айхенбергеру наверняка известно, принадлежит аббатству Айнзидельна, «монастырское владение, – воскликнул благочинный, – надобно это хорошо себе представлять: res ecclesiae![8]», Финстерзее – это мирная деревня с богобоязненными, прилежными людьми, место, где уповают на Бога и не ждут ни от кого зла. И вот, кто бы мог подумать, на эту Финстерзее пару дней назад было совершено нападение. Среди ночи, словно из преисподней, нагрянули разбойники, полдюжины, не больше, но такие страшные, как будто целый отряд чужеземных солдат. Никто не знал, из какой дыры они выползли со своими горящими факелами. «Всадники Апокалипсиса!» – вставил благочинный; про всадников он, видимо, имел в виду не буквально, но другие принялись ему возражать: нет, мол, они были пешие, не конные, но только поначалу, а потом они угнали пять лошадей – «монастырское владение, всё монастырское владение!» – и куда потом подевались, никто не знает. Вогнали в страх и ужас всю деревню: мол, крыши подожгут и всё такое, но, надо сказать, людям они ничего не сделали, из домов почти ничего не забрали, и женщин тоже оставили в покое. Можно было даже сказать, что они нацелились вообще только на лошадей, а от конокрадства мир не погибнет, но потом, де, случилось нечто с монастырским откупщиком Хольцахом, и это уж действительно никуда не годное дело. «Содом и Гоморра!» – воскликнул благочинный Линси.
Только теперь Айхенбергер снова что-то сказал: что Хольцаха он знает, это порядочный человек, он у него однажды купил корову, и с этой коровой не на что было пожаловаться, такой молочной у него ещё никогда не бывало. Так что же случилось с Хольцахом, он надеется, что ничего такого уж плохого?
Они его похитили, ответил громкоголосый, привязали как телёнка и увели на верёвке. Жена откупщика от этого чуть умом не повредилась, сутки пролежала как мёртвая, а как только восстала с одра, только и делает, что зовёт мужа по имени, даже камень бы размягчился от сострадания к ней.
– Килиан, – сказал Айхенбергер, – помнится, его звали Килиан.
Он говорил в прошедшем времени, как будто этого Хольцаха уже не было на свете, умер и похоронен, и мне это напомнило, как старый Лауренц велел мне подыскать место, где рыть могилу для Гени. Благочинный Линси, наверное, тоже обратил на это внимание, и он сказал тоном, какой обычно использовал в проповедях, не надо, мол, накаркивать беду, предсказатели будут осмеяны, так написано в Библии, и пока нет уверенности, что с монастырским откупщиком что-то случилось, надо уповать на лучшее.
Громкоголосый на это ответил, что за жизнь Хольцаха он не беспокоится: если бы разбойники хотели его убить, – «не приведи Господь!» – тогда они могли бы сделать это на месте, а не утруждались бы его похищением. Нет, такие похищения подразумевают что-то другое, в монастырских хрониках описываются подобные случаи, они где-нибудь прячут откупщика и вскоре выставят требование выкупа за него. То, что до сих пор от них ничего не слышно, ещё не аргумент против, а скорее подтверждение; кто хочет выжать таким образом деньги, всегда выжидает несколько дней, чтобы люди испугались как следует; эти разбойники знают: кто напуган, тот платит выкуп, какой от него потребуют.
Благочинный Линси снова принялся жаловаться, какие плохие настали времена; на исповедях ему приходится выслушивать такое, что впору разувериться в людях, в Библии всё это уже наперёд предсказано и описано. Он было снова перешёл на латынь, но громкоголосый перебил его и сказал, что помолиться можно будет после, а сейчас надо первым делом пресечь огласку, чтобы об этой истории не судачили на всех рынках. Сейчас о ней ничего не слышно,
