Голоса из окон. Ожившие истории петербургских домов - Екатерина Кубрякова
Юрий Беляев
В дворовом флигеле бывшего доходного дома до 1960 года прожил выдающийся советский филолог Владимир Пропп, чья знаменитая работа «Морфология волшебной сказки» стала одним из основных исследований фольклористики и структуры народных преданий и с большим успехом переиздается до сих пор.
Полвека назад, в 1910-х, с парадного, в отличие от Проппа, входа, заходил сюда тридцатипятилетний театральный критик Юрий Беляев, сотрудник газеты «Новое время». В этих стенах публицист писал свои страстные язвительные обзоры на спектакли, которых с неизменным любопытством ждал весь столичный свет. Тогдашний директор Императорских театров князь Сергей Волконский, на которого в «Новом времени» регулярно выходили карикатуры, недолюбливал Беляева: «Редко в чем так ярко проявляется культурность и воспитанность, как в критике. И какую ужасную картину представляла наша театральная критика в Петербурге! <…> Но тогдашний законодатель — «Новое время»! По музыке Иванов, по драме Юрий Беляев. Эти два столпа русской газетной критики никогда не говорили об искусстве, они говорили о чем-то другом по поводу искусства. Были суждения, которые могли быть понятны только в связи с какими-то закулисными дрязгами. Это были не критики, а какие-то «загадочные картинки». <…> Уж княжество мое, можно сказать, было им поперек горла; меня называли в рецензиях «сиятельный лектор». О род людской! Какая мелочь людская во всем этом. <…> Зачем именно об искусстве, о том, что подымает выше мелочей, пишут люди, мелочью живущие? Зачем в искусстве разводить микробы классовой гангрены? Зачем вносить рознь, в то, что сближает? Вражду — в то, что примиряет? <…> Театральный муравейник в Петербурге жил меньше всего интересами искусства» [48].
В те же 1910-е годы в доме на Николаевской, 20 (ныне — улица Марата), расположился Союз драматических и музыкальных писателей, созданный для защиты авторских прав. Концентрация творческих лиц увеличилась — театральные страсти кипели уже не только в квартире мотавшегося между спектаклями и редакцией Беляева. Здание, однако, продолжало жить жизнью обычного доходного дома — по черным лестницам сновали слуги, сменялись арендаторы квартир, на первом этаже открывались конторы и магазины. И в этом «малом мире» были свои скандалы.
Газеты описывали одно из происшествий: «Владелец часового и ювелирного магазина в доме № 20 по Николаевской улице Богданов сделался жертвой дерзкого грабежа. В магазин вошел прилично одетый молодой человек и попросил показать серебряные часы. Едва успел Б. разложить перед покупателем несколько штук, как неизвестный ударил Б. по голове палкою, схватил трое часов и выскочил на улицу. Не потерявшийся Б. бросился за грабителем, но дверь магазина, открывающаяся внутрь, оказалась заколоченною палкою в ее дугообразную ручку. Пока собрался Б. выбраться на улицу черным ходом, грабителя и след простыл» [49].
Через полвека путь бежавшего через черную лестницу во двор несчастного ювелира привел бы прямо к неказистому полуподвальному жилищу университетского профессора Проппа.
Сын раскулаченных зажиточных крестьян и выпускник Петроградского университета, Владимир Пропп в тридцать три года получил одобрение литературоведческого сообщества, опубликовав «Морфологию волшебной сказки», и продолжил исследование захватившей его тематики. А в 1930-х годах ученый вернулся в родные стены альма-матер. В 1938 году сорокатрехлетний Владимир стал профессором филологического факультета ЛГУ. К этому времени жизнь его уже была связана с его второй супругой Елизаветой Яковлевной, преподававшей там же английский язык. Родился сын Михаил, будущий гидробиолог. Появилось и жилье: «За Проппом числилась «отдельная квартира из четырех комнат». О том, что комнаты-клетушки, а квартира в полуподвале, не упоминалось. О том, как страдал Владимир Яковлевич в квартире на Марата, можно только догадываться. На работе ни он, ни Елизавета Яковлевна ни на что не жаловались» [50].
Владимир Пропп
До революции на месте нынешней жилплощади Проппов была швейцарская. Когда-то в этой каморке обитал солидный пожилой слуга (как правило, швейцаров отбирали из наиболее обходительных дворников или из отставных солдат). В его обязанности входила чистка парадной лестницы, встреча жильцов и их гостей, хранение ключей и исполнение разнообразных поручений. Возможно, не раз он, нехотя поднимаясь с постели посреди ночи, шел встречать припозднившегося после очередного спектакля театрала Юрия Беляева.
Теперь же бывшую швейцарскую требовалось превратить в квартиру для семьи с маленьким ребенком. Стенами стали книжные полки — ими отгородили комнату сына, кабинет с окном, упирающимся в стену, и общую залу, служившую одновременно и кухней, и спальней, и гостиной.
Несмотря на стесненные условия, дом Проппа был всегда открыт для его студентов, которые обсуждали здесь не только свои филологические исследования, но и книги, и музыку, которую Владимир ставил выше всех прочих искусств. В своем крошечном кабинете, отдыхая от научной работы, Пропп садился за чудом поместившееся между книжными стеллажами черное пианино и играл Баха, Моцарта, Бетховена и Шуберта.
Полуподвал Проппа был всегда наполнен молодежью — аспиранты еженедельно приходили сюда отчитываться о проделанной работе. По окончании собеседований гостей приглашали к чаю: «Время было тяжелое, жили еще на продовольственные карточки; мы, конечно, отказывались, но гостеприимные хозяева так настаивали, что уйти было невозможно. За столом продолжались разговоры о науке, об университетских делах, Елизавета Яковлевна принимала активное участие в этих беседах» [51].
«Когда я впервые попала в это тесное жилище, меня поразило ощущение не то чтобы бедности, но, во всяком случае, малообеспеченности его хозяев. Мне казалось, что на профессорскую зарплату можно было бы жить побогаче. Только много позднее, от жены Владимира Яковлевича, ставшей уже вдовой, я узнала, что «профессорская зарплата» шла не только на семью, но и на помощь двум дочерям от первого брака, и на содержание больной сестры, и на воспитание племянника. Гонорары? Но в пору, о которой идет речь, его книги
