НИКОЛАЙ ФЕВР - СОЛНЦЕ ВОСХОДИТ НА ЗАПАДЕ
На этой «трясучке», на третий день Рождества, мы выехали из Пскова и по заснеженному ухабистому пути, то подскакивая вверх, то проваливаясь в бездну, направились в гости к вчерашним советским колхозникам.
У «трясучки» остов «Форда», крыша из сосновых досок, колеса от какой то другой машины, а дверцы открываются только с одной стороны. С другой они наглухо забиты. Я прошу шофера, в случае, если мы упадем, падать так, чтобы открывающаяся дверца оказалась наверху. В противном случае, нам бы пришлось пролежать в этой неоткрывающейся коробке, на каком-нибудь глухом проселке, день, а то и два, в снегу, на 40-градусном морозе. Шофер обещает, вообще, ни разу не упасть и, как выяснилось вечером, сдерживает свое обещание.
Машина, накреняясь на бок, сворачивает с шоссе и еще больше подпрыгивая, пробивается сквозь снег по проселочной дороге. Вскоре показываются вдали ушедшие в снег, накренившиеся на бок, похожие на большие грибы, первые деревенские избы. «Трясучка», врезавшись в большую гору снега, останавливается у мельницы. Из ближайшей избы выскакивают два мальчишки, лет по пятнадцати, в «буденовках». Этот головной убор, можно часто встретить в городах и деревнях, – красноармейцы меняли эти шапки на хлеб и на картошку. Мальчишки с любопытством смотрят на нас, начинают расспрашивать кто мы такие, откуда приехали и в результате принимают нас, кажется, за каких-то «ответственных работников» псковского городского управления.
Выходит мельник и приглашает нас в избу. Он усаживает нас в парадном углу, шепотом отдает распоряжения домочадцам, а сам, хитро улыбаясь, сообщает нам, что не ждал гостей и потому должен «малость отлучиться». Бабы тоже исчезают и затем появляются с какими то свертками, вытащенными по-видимому из тайников, гремят сковородой и начинают что то жарить.
Изба маленькая, с низким потолком, русской печкой и лежанкой. Внутри чисто. Я потом побываю во многих избах и, как правило, внутри они будут всегда лучше выглядеть, чем снаружи. Снаружи вид у деревень очень жалкий. Покосившиеся избы, с изъянами на стенах и крышах, разобранные заборы, повалившиеся плетни.
– Материалу не было для ремонта, – объясняют обычно крестьяне.
Но внутри всегда видна чья-то заботливая рука, старающаяся придать жилищу опрятный вид, хотя с каждым годом это становилось все труднее и труднее.
Домашний инвентарь изнашивался, а нового не было. До революции, за продукты, отвозимые в город крестьянин мог получить от города все необходимое для дома. В годы революции и гражданской войны деревенский инвентарь еще более пополнился вещами, частично награбленными в помещичьих усадьбах, а, главным образом, принесенными горожанами в обмен на продукты. За годы советской власти все это износилось и исчезло из быта. А новое в городе получить было очень трудно. Городские магазины, не могли обслужить и самих горожан. Город сам стал бедняком. Деревня превратилась просто в нищенку.
Пока мельник бегает по каким-то делам, связанным с приездом гостей, завязывается разговор с его домочадцами.
Если мне в городе порой казалось, что совсем не прошло стольких лет со дня моего отъезда из России, то тут, в первом разговоре с деревенскими людьми, начинает казаться, что с тех пор прошли не годы, а месяцы. Бабы и парни, участвующие в разговоре, вообще не произносят слова: «советская власть», «большевики» или «немцы». Они просто говорят: – «вот; когда, значит, красные начали отходить, мы и подались в лесок, а как пришли белые мы скорее из лесу и по домам…»
Новая война для них явилась ничем иным, как продолжением бывшей давно – да уж так ли давно борьбы белых с красными. Многие эту борьбу помнят, другие слышали о ней от старших. Годы, казавшиеся нам такими длинными, здесь в толще народного быта, прошли как несколько месяцев. Белые и красные. Коротко и ясно.
Однако, если это было так для домочадцев мельника, то для меня это было и не коротко и не ясно. И я не сразу смог отдать себе отчет в том, каким образом русский крестьянин войну с внешним врагом воспринял как продолжение войны гражданской. Тут несомненно сыграли свою роль, как разговоры о новом переделе земли, характерные для эпохи гражданской войны, так и то обстоятельство, что немцы, с особым жесточением, в первую очередь вылавливали политических комиссаров и партийный актив, что также напоминало времена борьбы белых с красными. Но сыграло тут роль и другое. А именно: – смертельная ненависть крестьянства к антинародной власти, сделала уже то, что крестьянин в каждом враге большевистского режима, даже враге внешнем, видит своего естественного союзника.
Поэтому и отношение их к этой новой борьбе «белых и красных», повернулось, по сравнению с годами гражданской войны, на сто восемьдесят градусов. Ибо, если тогда красные «давали землю», а белые ее «отбирала, то теперь, наоборот, – красные землю давно отобрали, а «белые» обещают ее дать. Поэтому неудивительно, что мои собеседники, поодиночке и хором ругают большевиков в выражениях еще более энергичных, чем городские жители.
Дверь со скрипом открывается и в парах морозного воздуха появляется мельник с белой от инея бородой. У него подмышкой сверток. Он разворачивает его и победоносно ставит на стол две бутылки самогона разных цветов. В одной – темножелтый, в другой зловеще – синеватый, денатуратовый. Его жена приносит соленые огурцы, кислую капусту, ржаной хлеб и сковороду жареного сала.
Пробуем отказаться от угощения, но ничего не выходит.
– Пей, добрый гражданин, – ласково щурясь говорит мне мельник и наливает эту жидкость странного и устрашающего цвета.
Чокаемся и пьем. Затем долго крутим из махорки цыгарки и мельник не спеша повествует о своем житье-бытье при советской власти. История мельника, – это история всей крестьянской России.
До революции мельник не был ни кулаком, ни даже крепким середняком. Его маленькое хозяйство находилось где-то на грани между середняцким и бедняцким. Мельник с энтузиазмом встретил 17-ый год. Землю соседа помещика поделили тогда «миром и по правде», как говорит мельник. Кое-что досталось и ему. Хозяйство его немного округлилось и это еще более укрепило его на стороне революции. Во время: похода Юденича на Петроград, мельник даже партизанил в пользу большевиков. Годы военного коммунизма тяжело отозвались на городе, – деревня их перенесла легче. А в годы НЭПа мельник поставил свое хозяйство совсем прочно на ноги. На паях с приятелем он даже построил мельницу. Как будто все шло хорошо. А потом… Потом пришел ужас коллективизации. Приехали из города какие-то люди с решениями и постановлениями и отобрали у мельника и мельницу, и кусочек бывшей помещичьей земли, и даже ту землю, которую он имел до революции. Мельница отошла к совхозу, а земля мельника стала колхозной.
– Стал я, значит, колхозником, – комментирует мельник. – Ишь слово-то какое выдумали. Это по-ихнему зовется «колхозник», а по нашему выходит просто – батрак. Ну, что ж батрачил я раньше, до Лениных и Сталиных, а только тогда я знал зачем, батрачу. До революций этих, я со своей земли, во как, сыт был, а что набатрачу, так то идет сверху. Для хозяйства чего прикупишь, альбо для семьи. А тут я стал батраком, а для чего и сам не пойму. Ну, поверишь, добрый гражданин, семь лет прямо в аккурат работал, только чтобы, значит, ноги не протянуть от голода. А сверху – ничего! Ни копейки! Веришь ли семь лет избы не починял, ложки к хозяйству не прикупил, платка бабе не подарил. На кого, спрашиваю, батрачу? Зачем батрачу? Изба разваливается, ходить не в чем, посуды нет, сапог нет, на черный день рубля бумажного нет. Зачем я работаю? Зачем такая жизнь?…
Домочадцы мельника образовали круг около него и внимательно слушают. Пришел и кое-кто из соседей. Время от времени они подтверждают отдельные места Мельникова повествования.
– Точно… Точно… – обычно говорят они.
Несколько лет «маялся» мельник в колхозе, обрабатывая бывшую собственную землю. Обрабатывая для того, чтобы плоды своих трудов отдавать советской власти, не получая от нее ничего взамен. Ибо, выработанные им «трудодни», как раз и были тем «аккуратом», которого лишь хватало на то, чтобы «не протянуть ноги от голода». Промаявшись несколько лет в колхозе, мельник всякими правдами и неправдами, перешел в совхоз. И тут снова попал в батраки и притом опять-таки на свою же собственную мельницу. Опять батрачество, опять трудодни и опять этот самый «аккурат». Мельник увидел, что выхода из этого заколдованного круга нет. Или, вернее, единственный выход из этой беспросветной кабалы – это падение советской власти. И мельник ждал, ждет и будет ждать этого момента до тех пор, покуда будут носить его ноги, вот в этих самых худых валенках, которые он, время от времени, поглаживает сухой и жилистой рукой.
Мельник жалуется, что большевики «на прощание» еще и пожгли много колхозного добра. И комментируя это, высказывает меткую мысль, судя по которой он хорошо усвоил все приемы советской власти.
