Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А

Ещё я узнал о Полине, что уже несколько лет, после ранней смерти подруги, она помогает её сыну из своей скудной зарплаты технического редактора в газете, а потом в журнале, а также пытается оказывать всевозможную поддержку сыну своего умершего старшего брата и очень переживает, что наталкивается на неприятие со стороны матери мальчика.

Что же касается дел любовных, то, по её откровенному признанию, с этим далеко не всё благополучно. Чтобы не сказать больше. И тут уж грех валить всю вину на тяжёлый характер матери и даже на советскую власть, которая никак не хочет в квартирном вопросе перейти от обещаний к делам.

Первый, довольно длительный роман, о котором Полина мне поведала, был с одним известным книжным художником, горьким пьяницей и женатым, к тому же. Я его не знал — только дух его (в основном, водочный) витал в комнате, где жили мы с Марой: поскольку однажды она пустила туда Полину, по её просьбе, когда мы сами куда-то ненадолго уехали.

Потом был, ещё более долгий, роман с метранпАжем одной типографии. Человек, занимавший должность с таким красивым названием, алкоголя вообще не употреблял и упорно предлагал Полине свою руку, но та не принимала её. Подозреваю, главная причина была расового свойства. Употребляю эпитет не в отрицательном, а в самом прямом смысле: Полина, видимо, опасалась — основательно или нет, не мне судить, — что этот весьма неплохой человек, по имени Мурад, не сумеет справиться с довлеющими над его семьёй и над ним традициями. Что ж, ей виднее, хотя, как показывает печальный жизненный опыт: люди, принадлежащие к единой расе, тоже не так уж редко пребывают в состоянии, в каком находится большинство собак по отношению к большинству кошек. Или наоборот. Причём явных причин для вражды у этих двух «рас» нет и не может быть — по крайней мере с тех времён, как обе приблизились к людям.

Появлялся в её жизни и красивый морской офицер, с кем она познакомилась самым банальным образом: на юге, в доме отдыха. Он звал её переехать к нему в Ленинград, но она не могла оставить мать, да и уезжать из Москвы не хотела.

О своей почти невольной связи с одним литературным критиком она стеснялась говорить даже мне, потому что его жена была её близкой подругой. Впрочем, если рассматривать категориями греха, то на Полине его намного меньше, поскольку вся инициатива исходила исключительно от мужчины. Он буквально преследовал её, открыто ревновал, устраивал полупьяные скандалы, которых я был свидетелем…

Однако уже несколько лет назад в её сердечных делах наступило некоторое успокоение. И принёс его ещё один художник-иллюстратор, по имени Володя. Он был немного моложе её, непьющий, как метранпаж, и со спокойным характером, как у моряка-офицера. Они стали жить у него, с чем мать Полины постепенно смирилась, перестала жаловаться на одиночество и никаких лозунгов, даже виртуальных, не вывешивала.

Но однажды…

Однажды, в очередной раз заглянув к Полине на работу, я увидел, что на ней просто лица нет. На мои расспросы отвечать не стала — сказала, не может ничего говорить здесь, в редакции, и предложила встретиться после работы.

Из того, что услышал от неё тогда, за ресторанным столиком, и что неоднократно слышал потом, я сложил нечто вроде новеллы, которую и предлагаю…

ЕЁ КОМАНДИРОВКА, или ВСЕ МУЖЧИНЫ ОДНИМ… МАЗАНЫ

В вагоне пахло, как всегда, кислым табачным дымом — словно из ополоснутой металлической пепельницы. У Володи была такая на письменном столе — рыжая, с тёмными разводами, как начавший портиться апельсин…

Командировки случались у Полины редко, и она любила их: порою сама просилась, когда очень уж тошно делалось. И на этот раз тоже…

Она стояла в коридоре, смотрела, как за окошком проползают улицы, мосты, дома. Поезд ещё не выехал из города, но она не узнавала знакомых мест: город был совершенно чужой — не такой, как из трамвая или троллейбуса…

— Девушка, чего ж вы? Заходите, будьте, как дома…

Это её позвали из купе. «Девушка»… Какие-то девчонки уже несколько раз уступали ей место в метро. Мальчишки, правда, никогда… «Девушка». Слово давно стало просто обращением — так же, как «женщина». Или «мужчина». В старые времена «жрицы любви» так обращались к своим клиентам… «Мужчинка, угостите пивом…»

— Что же вы, девушка?

— Спасибо, я потом, — ответила Полина.

…Французы называют своих официантов «гарсон», в Америке — всех лифтеров — «бой»… «Мальчики»!.. А у «мальчиков» — внуки бегают… По статистике и она уже, наверное, пожилая. Занятное слово — «пожилая»: пожила, значит, повидала на своём веку… Да уж… Сейчас, кстати, мода пошла на пожилых. Даже на старых. Особенно, женщин. Особенно, если с грузным тазом и кривоватыми ногами…

Мысли двинулись по накатанной дорожке, хотя времени с того страшного… нет, скорее, дурацкого, дня прошло уже не так мало. Только вспоминалось отчего-то не то самое, а совсем другое, к ней не относящееся. Вспомнила, как два года назад были они с Володей в хорошем санатории от газеты «Известия», сидели там за одним столом с парой: ей лет семьдесят, не меньше, известная артистка, со званиями, регалиями. Многое в жизни перенесла, сама рассказывала: в тюрьмах и в лагерях побывала — мужья у неё крупными работниками были, чуть не народными комиссарами; их сажали, расстреливали, а её — вслед за ними, но до расстрела, слава Богу, не доходило. Зато потом, когда справедливость восторжествовала — как же иначе? — ей и награды вернули, и звание, и квартиру дали. Теперь уважают, ценят, с министром культуры в самых дружеских отношениях — та с ней советуется. Сюда даже отпускать не хотела, потому как вдруг что-то решить потребуется…

Полина слушала её тогда с каким-то горьким удивлением. С жалостью. Она уже встречала подобных людей, но, всё же, не переставала удивляться: сколько почтения, чтобы не сказать благоговения (а может, это просто одна из форм неизбывного, въевшегося в душу страха?) сохранилось у этих страдальцев — к власти и к тем, кто её представляет: ко всем «кухаркам» и «кашеварам», кто, по завету вождя, продолжают управлять государством и понастряпали на своей «кухне» такое, о чём и говорить страшно… Однако те, кто были для них подсобным материалом, продуктами обработки — костями, фаршем, приправами… сердцем, печенью, языком, — они-то что? Где их мозги? Остались в кастрюлях, на сковородках, в печах!..

Господи, при чём тут всё это? Она ведь начала совсем о другом вспоминать.

А с этой пожилой актрисой был сравнительно молодой мужчина (та в разговоре даже похвасталась его возрастом — тридцать шесть или тридцать семь), с приятным лицом и рано поседевшими густыми волосами. Вежливый, предупредительный, всегда заботливый по отношению к супруге, он больше молчал. А она говорила, говорила — о себе, о нём. Полине казалось, что на её месте просто умерла бы от стыда из-за такой разницы в возрасте (её Володя был моложе на пять лет, и то ей это не давало покоя, а тут разница лет в тридцать, но этой женщине хоть бы что…).

Однако вскоре Полина изменила к ней отношение, даже почувствовала уважение за чисто женскую смелость, хотя главное осталось непонятным: как у них и что происходит во время так называемой интимной близости, неужели это ей ещё нужно, а он в состоянии это с ней делать? Она поделилась своими сомнениями с одним близким другом (его звали Юрой), и тот признался, что в дни своей беспечной юности тоже так думал (он был на целый год старше Полины), однако путём неустанного чтения художественной литературы и на основе некоторого собственного опыта пришёл к выводу, что классик был, по существу, прав: любви (в том числе плотской) все возрасты покорны. А также все пСлы — и сильный, и прекрасный…

Но почему сейчас, стоя у окна вагона, Полина (её чаще называли Линой) думает об этом? Ведь то, что было, уже прошло и даже быльём поросло. Или, всё-таки, не совсем?

Почти без волнения (так ей казалось) восстанавливала она в памяти всю нелепую историю… Володя… Альбина Львовна… Пожилая (нет, старая!) приятная женщина. Полная (нет, толстая!), с тяжёлым старческим задом, с седыми волосами, тоже красивыми, как у мужа той старой актрисы; она их даже не красила, не молодилась. Да и зачем? У неё был муж, он опекал её дряхлую мать, и был любовник — тоже отнюдь не молодой человек, фотокорреспондент. В его мастерской и проводила Альбина Львовна бСльшую часть времени, изредка приходила домой проведать мать и мужа, приносила конфеты, апельсины. К Лине она относилась хорошо. Они работали в одной комнате, были откровенны друг с другом, защищали одна другую перед начальством, вместе ходили на обеденный перерыв, в кино. Вместе решили провести и те майские праздники… Три года назад.

Альбина Львовна была не с мужем, а со своим Аркадием, она его называла Кадя; Лина — с Володей…