Андрей Зарин - Двоевластие
— Шутишь? — откинувшись в изумлении, воскликнул Терехов.
— Что за шутки! Ты слушай. Немец-то мой, которого из Москвы для стрельцов прислали, мне диковинное поведал. Сегодня это поучил он нас-то всех, строй показывал, а потом я его к себе завел. Поместил-то я его у себя пока что — на дворе-то клеть есть, там он и живет…
— Ну!
— Вот он и стал про себя говорить. А потом и говорит… Есть на Москве корчма — ее какой-то Федька Беспалый держит…
— Федька Беспалый? — перебил Терехов, — да ведь это — дворовый покойного князя Огренева. Вор окаянный! Савелий сказывал…
— Да постой, дай кончу! — остановил его Андреев. — Так, слышь, к этому Федьке скоморохи мальчика привели и продали. Мой-то немец видел, а на другую ночь скрал его. Говорит, Федька-то этот ребят для нищих держал.
— Ну?
— Ну, немец-то скрал его да к другим немцам свел. Мальчик теперь у них там, на Кукуе.
— Обасурманили мальчика?
— Зачем? Я к тому, что, может, это — княжий сын и есть!
— И то! Ах ты, Господи! Слышь, Семен Андреевич, расспроси ты своего немчина, как да что, и пошлем к князю нарочного.
— Беспременно! Ради этого я и прибежал к тебе. А только одно: зачем скоморохов ты отпустил и дьяк им мирволил? Нет, вот что скажи мне!
— Да откуда ты знаешь это?
— Откуда? Мой мальчишка видел, как скоморохи уходили. Сели они у нас под садом, один и бает: "Спасибо дьяку, мигнул. Ляпнули бы что о Москве, повесили бы на дыбе"; другой ответил: "Надо полагать, Злоба какую ни на есть важную отписку посылал с нами". Ишь, куды завернул. Подумать надо, боярин! Может, здесь и измена есть какая. Лях не дремлет!
Терехов задумался.
— А что! Пожалуй, кто-либо и мутит. Ну а как же с князем-то? А? — вспомнил он.
— Послать нарочного непременно надо. Хочешь, мы этого немчина снарядим и без отписки всякой.
— А и ладно задумал, Сеня! Накажи ему, да и посылай. Только послание напишем, потому князь горячий и неравно немчина с первого слова на дыбу потянет!
— И то, — согласился Андреев.
— А дьяка этого я велю в шею со двора. Неравно правда что недоброе, так беды не оберешься.
— Так пойду я, снаряжу немчина!
— Иди, иди, Сеня! Бог нам его привел, — и Терехов набожно перекрестился. — Ежели сразу на след напали, прямо чудо Божие!
— Воистину! — ответил Андреев. — Ну я пойду, а ты готовь грамотку.
— Ладно, Сеня!
Андреев ушел, а Терехов пришел в свою дальнюю горницу, достал перо и бумагу и, кряхтя, стал составлять послание своему другу.
В тот же день вечером капитан Эхе, снабженный и казной, и грамотой, ехал из Рязани на своем сильном коне в коломенскую вотчину Теряева, думая не столько о княжьем сыне, сколько о свидании с Каролиною, сестрой цирюльника.
VIII
РАДОСТНАЯ ВЕСТЬ
С того самого дня, как пропал маленький князь, усадьба Теряева-Распояхина оглашалась стоном и плачем. С трудом поправилась больная княгиня Анна Ивановна; встала она с кровати бледная, тощая, смерть смертью, и долгими часами сидела в своей молельне, тупо, в отчаянии смотря в одну точку. Словно гробовая плита легла на ее сердце, и только приезды мужа на время оживляли ее. Она становилась тогда, как безумная: бросалась в ноги князя, ловила его руки и выкрикивала проклятья на свою голову, моля мужа о прощеньи.
— Анюта, встань! Негоже так, — пытался уговаривать ее князь, подымая с пола, — грех да беда на кого не живут. И я провинился бы так же, как и ты. Тайного врага не убережешься. Да и Бог не без милости. Подожди, найдется наш Мишук!.. Дай мне сроку!
Но княгиня продолжала терзаться невыносимой мукой. На беду ее муж не мог бросить столицу, правя царскую службу, а в последнее время будучи приближен к патриарху.
Он вызвал в усадьбу Ермилиху и сказал ей:
— Лечи княгиню! Занедужилась она дюже!
Ермилиха поклонилась в пояс.
— Не вели казнить, вели слово молвить, царь-батюшка! — заговорила она тонким, льстивым голосом. — С глазу княгинюшке недужится; не иначе, как с глазу! Уж я ли ее не пользовала: и травою, и кореньем, и наговором. Одно теперь осталось, князь-батюшка!
— Что?
— По монастырям везти, о здоровье молебны служить, потому всякий глаз от лукавого.
Князь молча прошелся по горнице.
— А про… сына узнали? — спросил он с запинкою.
— А по молодом князюшке панихиды служить надо. Коли жив, сейчас к дому повернется.
Князь угрюмо кивнул.
Богомолье действительно — лучшее средство. Он приказал жене собираться, снарядил возок и послал ее в Троицу, к Николе на Угреш, в ближний Юрьевский монастырь.
Остригла княгиня в знак печали свои роскошные волосы и поехала молиться святыням.
Не помогли панихиды, и не вернулся пропавший сын, но сама княгиня оправилась и стала покойнее, только сенные девки шепотом рассказывали, что порой, случалось, вскрикнет она ночью так-то страшно пронзительно и вскочит с постели, словно обуянная.
Все угрюмее день ото дня становился князь. По дружбе к нему, дня не проходило, чтобы в застенке разбойного приказа приказный дьяк не пытал одного-двух скоморохов, но ничего не говорили пытаемые о княжеском сыне.
Терехов-Багреев тоже ничего не отвечал.
Как в злую тюрьму приезжал князь в свою усадьбу и часто, не видясь даже с женою, сидел в своей горнице, выслушивая доклады своих гонцов, которых слал во все стороны.
И вот однажды вошел к нему его верный Антон и сказал:
— Немчин какой-то с Рязани приехал. От боярина Петра Васильевича грамотка!
— Где? Давай! — Князь дрожащей рукою сорвал шнурок и, развертывая свиток, сказал Антону: — Гонца в избу сведи. Напой, накорми.
Антон ушел, а князь стал читать каракули боярина, своего друга:
"И слышь, немчину этому про твоего сына ведомо. С того и посылаю до тебя. А княгинюшке твоей от нас поклон земн…"
Князь не дочитал послания и, выскочив из горницы, закричал не своим голосом:
— Эй!
На зов прибежал отрок.
— Беги со всех ног в избу! Вели Антону немчина сюда привести! Живо!
Давно никто не видел такого оживления в лице и движениях князя. Он не мог сидеть и бегал по горнице. Заслышав шаги, он сам отпахнул дверь и, увидев Эхе, с порога закричал ему:
— Что знаешь о сыне?
Эхе смутился и, положив левую руку на поясной нож, почесал правой за ухом.
— О каком сыне?
— О моем, о моем!
Эхе покачал головою.
— Про мальчика я говорил, это — правда; но не знаю, ваш это сын или не ваш! — ответил он.
— Про какого мальчика? Ох, да говори же!
— Дозвольте мне попить. В горле больно. Жарко!
Князь захлопал в ладоши:
— Меду ковш!
Мед появился тотчас. Эхе жадно выпил добрую половину и, вытерев рукавом усы, медленно начал свой рассказ.
Князь жадно слушал его.
— Антон, зови слуг! — приказал он наконец и, взяв Эхе за рукав, потащил его к крыльцу, куда Антон согнал дворню.
— Был рыжий скоморох с теми? — спросил князь у слуг.
— Был, князь-батюшка, поводырем был! — ответило несколько голосов.
— А с ним щуплый такой, белый?
— Был, был! И мальчонка еще. Да много их, чтоб им пропасти не было! — раздались снова голоса.
Лицо Теряева просветлело.
— Коней, Антон! — закричал он. — И ты, немчин, со мною! Едем к твоему приятелю. Ну, живо!
И через десять минут они мчались по дороге в Москву.
Эхе и Антон не могли на своих конях поспевать за кровным аргамаком князя, и он скакал далеко впереди их; но, когда они сделали роздых на полпути в съезжей избе, князь, не гнушаясь, посадил с собою за стол Эхе и Антона и снова стал расспрашивать немца.
— Расскажи мне, каков он собою?
Эхе опять стал описывать мальчика, а также сарай, в котором нашел его, рассказывал о своих мытарствах с ним и наконец сообщил про доброго немца-цирюльника и его сестру.
— Не приметил ли ты складня на мальчике… цепка из золота, кольчужками? — спросил Теряев.
— Нет! — покачал головою немец, — голая шея, ничего не было…
— Не он! — упавшим голосом сказал князь. — У Мишеньки складень, наше благословение!
— Эх, князь, — вмешался Антон, — да нешто этот вор Федька оставит у княжича нашего золото?
— И то! — оживился князь. — Верно! Он, он, мой Михайло! Но уж этому Федьке, вору и разбойнику, — лицо князя потемнело и он стукнул кулаком по столу, — будет солоно! Завтра же его в разбойный приказ уведут и там…
Он не окончил, но Эхе, взглянув на него, без слов понял, что ожидает содержателя рапаты, и вздрогнул.
Князь забылся, его увлек поток мыслей и чувств, и он продолжал говорить вслух:
— Но кому нужен был мой Михалка? Может, скоморохи-то просто крадут и ждут выкупа. Нет, не слышал я про такие дела, а крадут они для нищенства да для скоморошьего дела так больше от посадских да торговых людей. Ну, да уж доберусь до правды огнем и водою, дыбой, плетью — всем, что в застенке есть, а пока, вдруг очнувшись, резко сказал он, — поедим да соснем малость! — и, сразу оборвав речь, он придвинул к себе миску с вареной курицей и ендову с вином.
